грубовато и с подтекстом, Марина — на всем серьезе своей непосредственности, прикрытой легким туманцем девичьего лукавства. В ее словах иногда слышался шелест крыльев мотылька, вьющегося вокруг открытого огня, и я чувствую, что я здесь лишний.
— Тебе здесь нравится?
— Очень! Правда, когда я сюда ехала, думала, что на завод устроюсь.
— Вот те раз! Какой же здесь завод? Тут еще далеко до заводов.
— Ну, на какой-нибудь, — настаивает Марина, будто пытается доказать неопределенность своих планов.
— Глупости это — завод. На нем работать там… — Смагин неопределенно махнул рукой. — А откуда приехала?
— С Чернигова.
— Ну, вот. Из Тулы в Магадан — чаю попить.
— Прям…
— Не завод тебе нужен. Не-е-ет. Зачем приехала-то сюда?
— «Зачем-зачем»… Сказала ведь…
— Да чего ты сказала-то? Ничего пока и не сказала. Заводом только посмешила серьезных людей.
— Прям, посмешила. Для кого смех, а для кого…
— Ну-ну, — перебил Смагин. — Какой же грех?
— Та не грех, а слезы.
— Марина! Тебе-то да плакать. Вот еще один завод сочинила. Так что в эти края потянуло?
— Та посмотреть, как люди на краю света живут…
— И всего-то? — снова перебил Смагин.
— Та-а-а, — неопределенно тянет, краснея, Марина. — А то помрешь и не увидишь.
— Ай-я-яй. О смерти уже задумалась.
— Жизнь такая… Мелькнет — и нету.
— Сколько ж тебе?
— Чо — сколько?
— Лет сколько?
— У девушек не спрашивают.
— Глупости. Это лицемеры понавыдумывали разных там условностей. Так сколько?
— Сколько дашь — все мои.
— Года эдак… двадцать… двадцать один…
— Ну уж…
— Девятнадцать?
— Прям… Двадцать три уже дуре.
— Ни завод, ни край света ни при чем. Замуж надо выходить.
— Та ведь не поймешь тут, кто холостяк, кто женатик. На лбу штамп не ставят, — серьезно и печально сетует Марина. — Вас спросить, так все холостяки.
— А ты паспорт смотри.
— Недосуг смотреть-то. Вас ведь вона сколько! Успевай только фамилии записывать.
— Не торопись — подождут.
— Та-а-а… В Чернигове не торопилась, вот и холостая осталась.
— Ну, здесь наверняка, — серьезно говорит Смагин. — Нас, старичков, — он да я. Все остальные — молодежь…
Марина хотела что-то возразить, но из коридора донесся сердитый голос:
— Дежурная! Вечно ее на месте нет.
После этого недоконченного разговора Марина стала заглядывать к нам часто и запросто.
Предлог, правда, сочинялся ею неумело: то чайник взять, но «забыть» кружки, чтобы прийти за ними потом и сказать себе в оправдание: «Какая же я полоротая!»; то промолвить в глубокой задумчивости: «Сколько же у нас с вами свободных мест?» и пересчитать пустые койки: «Там — пять, с этим, значит, шесть»; то поправить пустовавшую пока кровать, на которой Марина недавно сидела, со словами: «Я ведь знаю, в гостиницах, чтоб кроватка новому жильцу как по линеечке»…
Но предлога остаться и посидеть с нами у нее не находилось. А сердцевед Смагин, кажется, заснул с печатью на лице: флирта на этот раз не будет.
Марина как-то незаметно изменилась за это время: сгладилась порывистость, перестали ее смущать колыхания под кофточкой. Да, собственно, кофточки уже и не было, а была белая тугая майка с коротким рукавом. Конечно, мы поняли, что «какой-нибудь завод» для Марины не более как ширма, за которой спрятана от чужих глаз истинная цель дальней ее дороги. Смагин помог ей хоть на минуту, хоть на вечерок освободиться от бремени тайны. И Марина, боявшаяся признаться даже себе, чтоб не сглазить, в своем заветном, в открытую помечтала о нем, таком уж, может быть, совсем близком.
А завтра с утра нам предстояла толкотня в аэропорту — таком же, как и гостиница, бревенчатом доме, тоже недавней, чуть ли не прошлогодней постройки.
III
БЫВАЛЬЩИНЫ ОГАРЫША
Посошок в дорогу
Прошлым летом угораздило меня согласиться на круглосуточную работу. Днем свою главную справляю: транспортеры на ферме чиню, вакуумную установку холю, навоз на тракторе вывожу, а как придет ночь — меховую куртку на плечи да термос с крепким чайком под мышку, и снова на ферму — подменять захворавшего сторожа. Службишка не в тягость, выспаться только недосуг.
А тут повадился ко мне по ночам дачник один: культурный, речистый, но не из таких, кто слова не даст сказать, а наоборот, кто на разговор вызывает.
— Я, — говорит, — много наслышан о вас, Александр Иванович, как об устном деревенском летописце. О вас хорошая молва идет.
— Ну, что ж, — говорю. — В каждой деревне свой дурак.
Он завозражал и до того хорошо, что мне как маслом по сердцу, но потом, когда я очнулся маленько от лести, и не рад уж был, что про дурака сказал.
Просит он меня бывальщин порассказывать и все подталкивает-подталкивает ласково словами, так что на другую ночь я вконец растаял.
— Так и быть, — говорю. — Дело прошлое, ночи долгие — можно будет и повспоминать хорошенько.
Уж и не скажу теперь, сколько ночей он со мной скотину отсторожил, с месяц-то, наверно, выходил.
Слушать он, конечно, мастак из мастаков, не в пример моим однодеревенцам, особенно в какую- нибудь застолицу.
Извинится, бывало, что перебил, попросит словцо повторить, языком пощелкает, иной раз засмеется тихо и вежливо, а то и чуть ли не прослезится в каком-нибудь месте.
Но вот подошла последняя ночь. Может, она б и не последняя была, да так вышло. То ли тихий ангел пролетел, то есть ни с того ни с сего оба замолчали, то ли за окном кто-то завозился, и мы прислушались, — не помню уж сейчас этого с точностью.
Только слышу вдруг, что-то погуживает у него в сумке под столом. Наклонился я, вижу, из кармашка
