И я вдруг разбегаюсь и самозабвенно кидаюсь вперед, прыгаю прямо в стекло, ей–богу, но прошиваю его насквозь и обрушиваюсь на траву, а по другую сторону стекло вырывает из моей души целую лавину каких–то железяк, пружин, консервных банок, да бумаг, да рваных билетов, да фантиков, шнурков, копеек, да тряпочек, пуговиц, скрепок, да еще невесть чего до черта…
— Пошла, пошла суета!.. — радостно вопит Танька. — Давай второй раз, третий!..
И я лечу во второй раз, исторгая новые потоки дребедени, и третий, выбрасывая остатки.
— Теперь наоборот, меняйтесь местами, олухи!.. — не утихает Танька.
Я лихорадочно перехватываю раму из рук Свиньи, а Свинья отскакивает, примеривается и бросается на меня. Удар едва не сносит меня, а Свинья, треснувшись о стекло, шлепается рядом. По другую сторону рамы из нее вылетает какой–то человечек и катится по траве.
— Все!.. — отчаянно восклицает Танька, и в тот же миг тучи закрывают луну.
Сумрак и тишина.
Подождав, пока рассеются фиолетовые круги в глазах, я осторожно кладу оконную раму на пень. Свинья медленно садится и трет темечко. Танька подходит к нам. И тут мы слышим стон.
Чуть поодаль в ромашках лежит маленький человечек. Он кудрявый, с длинными носом и бакенбардами. Он открывает свои черные, быстрые глаза, и мы цепенеем. Перед нами находится великий поэт Александр Сергеевич Пушкин.
Злобные недоумки
Было воскресенье, на работу никто не пошел, и Маза спал до полудня. Сумасшедшее древнее солнце окутало землю облаком невесомого огня, и планета казалась вплавленной в солнечный протуберанец, как муха в янтарь. Загар полз по сосновым стволам, словно румянец по пирогам в духовке. Река приникла к берегам и изредка трепыхалась. Луга расползлись. Пес Кондей лежал у ворот, высунув язык на полметра.
Маза проснулся помятым и потоптанным, с мутью в глазах, с кирпичом в животе. Челюсти онемели, ноги гудели от комариных укусов, тело покрылось мылким потом. Рядом в таком же состоянии лежал Барабанов. Еще в комнате находился Николай Марков, который пил холодный чай и читал газету с помидорными пятнами. На солнцепеке за окном загорали Пузан с Внуковым, и Ричард, умостившись на чурбаке, что–то писал.
— Свинья, Николай… — позвал Маза. — Вы обещали меня сегодня за земляникой сводить… Слово–то держать надо…
— А кто это не держит слова? — строго спросил Николай.
— Ты, к примеру…
— Я? Почему это я?
— Ты. Потому это ты.
— Тогда вставайте, — сразу заявил Николай. — Решили — так идем. Эй, Свинья, чего разлегся?..
— Ой, да потом сходим!.. — запаниковал Свинья. — Кто тогда будет жуков из эфира доставать? Александр Серге… — тут он осекся.
— Дам в дыню.
— Ладно–ладно, — проворчал Свинья. — Раскомандовались… Вот стану профессором, все плакать будете… А то давай человека–то прямо из постельки… Ричарда зовите… И этих…
Услышав окрик, Пузан и Внуков направились к домику, а Ричард подумал, не нанесли ли ему оскорбления этим предложением, и встал немного погодя.
— Орать–то зачем?.. — пробурчал он, входя в комнату. — Я тут, кстати, рассказ новый написал… Давайте я прочитаю, а потом мы двинемся…
Рассказ Ричарда «Комод»
Подумал я и решил комод приобрести, куда все складу, а на нем все поставлю, благо что ничего нет.
Дело, размышляю, малохлопотное и быстрое.
Получаю зарплату и мирно иду в мебельный, где трудящиеся комодами и прочей добротностью обзаводятся.
Покупаю, а грузчиков, говорят, нет. Ну, сам попер, а живу от этих хамлов далече. Вначале волоком, а потом таранить стал. Хотел в трамвай сунуться, но кондукторша ящик из моего приобретения выхватила и на голову мне напялила.
— Будьте добры, — закричал я, — снимите это образование, а то я могу комод выронить по принципу невозможности вести обзор!
На что меня обозвали и выпихали из трамвая.
Своею силой довлек я гнусный комодище, взопрел весь, пока заволок его в свою комнатушку. Отдышался и решил внутрь взгляд бросить. Открыл самый большой ящик и засовал туда голову для осмотра, когда же обратно хотел извлечь ее, то не получилось.
Заревел я диким голосом, но никого не было. Поплакал я, поплакал да и уснул в комоде. На счастье свое, дверь не успел запереть, утром почтальон пришел, позвал слесаря, он и развалил, сволочь, весь комод.
Остался от покупки один нижний ящик, и тот с сучковатым дном. Так я еще и от него бед натерпелся.
Насыпал я в него земли и горох высадил. Горох созрел, понабежали мыши и смолотили горох, а за компанию и сервант, только что мною купленный.
Вот оно, наше–то коммунальное ротозейство к чему приводит!
Конец рассказа Ричарда «Комод».
Тем временем у Пузана попросили кружку для земляники.
— Безнравственно просить кружку у человека, которого ты в душе ненавидишь, — сказал Витька Барабанову.
— Что ж такое–то, беда!.. — запричитал Свинья. — Если быть до предела откровенным перед самим собой, то без обиняков и экивоков можно смело заявить, что это не я, а Николай Марков кружку просил!
— Вот ему и дам, а тебе, свинье, нет, — ответил Витька.
— Ты, Витька, ктырь, — сообщил ему Свинья.
Собравшись, они вышли из домика и пошагали к воротам. У ворот на табуретке сидел Тимофей Улыбка.
— Куси их, Кондей, — улыбаясь, пихнул он ногой Кондея.
Маза быстро перекочевал в хвост процессии.
— За что же это нас кусать–то!.. — возмутился Свинья, проходя в ворота. — Идут люди, приличные, интеллигентные, научные работники, не трогают никого, и вдруг собака огромная — мчится, лает!..
— А не ходите мимо без колбасы, — пояснил Тимофей.
Долина, куда они спускались с холма, была подернула маревом. В высокой траве отчаянно стррр– тррр–трррекотали хортобионты. За желтым валом плотины раскаленным жидким серебром пылал водохран. В бешено–голубом небе изредка проносилась птица и медленно плыл тяжелый облачный дредноут. Они плавно погрузились в запах разогретого асфальта, горячей пыли и изнуренных зноем трав. Они разделись и разулись, и каждый их шаг отпечатывался на тысячу лет.
— Я еще одно стихотворение написал, — сообщил Внуков. — Вот послушайте.
Многоголосый шепот твоих волос,
Многоволосый ливень взлетевших гроз,
Дождь на Земле из разноцветных полос,
Жизнь на Земле рвется сквозь жизнь твоих волос.
Маза вспомнил Хвостика, вспомнил свой роман и опечалился.
Многолучистый веер твоих ресниц,
Многоресничный ветер любимых лиц,
Солнечный свет весь из танцующих спиц,
Светила небес сияют на спицах твоих ресниц.
— Если бы ты, Ричард… — начал было Витька, но Ричард с грустью перебил его:
