Читая его, я вдруг почувствовала что-то похожее слегка на «остановись мгновение...»,[290] чего я, кажется, никогда еще, никогда не испытывала — значит я жила и писала не напрасно. Оправдание и награда, переходящая в нереально-иррациональное «торжество, в Рождество, в вечный праздник на Божьем свете».[291]
Но я все же благодарю Вас за желание протрубить о «Надежде». А как же ангелу иначе, как не трубить? Протрубите, чтобы даже глухие услышали. Я верю, что Вам это удастся.
Я не жаловалась. Но если бы Вы знали, как мне было больно, как меня душило непонимание, глухота и слепота, окружающая меня. До чего тяжело.
Все эти полу-успехи и полу-осуждения, эти «очень интересная, мастерски написанная книга» и прочая чушь.
Я верю, что Вы сумеете открыть «Надежде» дверь к настоящему успеху — и не только русскому. И за это я Вам наперед бесконечно благодарна.
Кончаю. Сейчас мне трудно писать от слишком большой радости. Вы уж меня простите как автор ея.
Ирина Одоевцева.
Я напишу Вам еще завтра или послезавтра.
* Поблагодарите и поцелуйте от меня жену ангела — за витамины, за посылку и за все — и, пожалуйста, оба не меняйтесь ко мне.
<На отдельной стр. — рукой Г. И.:>
Кланяюсь, благодарю за ВСЕ, подробное письмо следует. Ваш всегда
Г.И.
43. Роман Гуль - Георгию Иванову. 4 августа 1954. <Нью-Йорк>.
4 августа 1954
Г. В. Иванову
Дорогой Георгий Владимирович,
Посылаю корректуру, как обещано, но очень прошу вернуть со всем возможной быстротой. Нужно для верстки. Предложил бы Вам закончить стихотворением «Распыленный миллионом...», а «Камбалу» уже вонзите, где ей быть надлежит.[292] Очень жду статью. Получили ли посылку с одеждой, витамины (по воздуху) и мое письмо Ирине Владимировне? С 6-го по 23-е я вновь буду в деревне, но писать можно и на редакцию. Для быстроты прилагаю международные купоны.
Приветствую Вас обоих.
Искренне Ваш
<
44. Ирина Одоевцева - Роману Гулю. 6 августа 1954. Париж.
6-го августа 1954 г.
Дорогой Роман Борисович,
Не думайте, что я немножко спятила. Дело проще — вот уже два месяца, как я снова впала в «претуберкулозное состояние» и у меня ежедневно жар и всякие там «дважды два не четыре, а пять» и «елочные» ощущения.[293] Ваше письмо пришло как раз в такое время и, переполнив меня восторгом, заставило, не откладывая, взяться за ответ. Отсюда и его фантастичность и производство Вас в ангелы.
Но раз так вышло, придется Вам примириться с этим производством и здравствовать «поднесь и ныне в ангельской чине»...[294] Так что Вы теперь ангел-хранитель и ангел-воитель моей «Оставь надежду» и, пожалуйста, пожалуйста, не забывайте этого. И помогите ей. Я так верю, что Вам это удастся, что даже во сне сегодня ночью переживала какие-то всеэмигрантские триумфы вместе с Вами.
Сейчас пишу Вам утром, но идет дождь «с упрямой косизной»[295] и я чувствую себя премерзко, несмотря на радость, которой обязана Вам. Подумайте, ведь Вы первый сказали то о «Надежде», что я хотела услышать, то, для чего я ее писала. Как же мне не радоваться?
А о том, что я опять «немножечко нездорова» «забудем, забудьте, забудь»[296]...
Это только фактическая справка, чтобы Вы не сочли меня сумасшедшей или, что еще хуже, истеричкой.
Точка. Продолжаю, хотя мне писать очень трудно — и «легкость в мыслях необыкновенная»[297] в ущерб ясности. Так вот — вхожу в берега. Очень бы мне хотелось, чтобы в НЖ об «О<ставь> Н<адежду>» написали бы Вы. Не знаю, кто другой, у compris* Юрасова, мог бы так ее понять. Но, конечно, Юрасов как Ди-Пи легче защитит «Н<адежду>» от обвинений в «клюкве». Но, пожалуйста, приглядите за ним. Одним словом — «полагаюсь на Вас, как на каменную стену». И не только полагаюсь, но и верю, что Вы «Н<адежду>» выведете на путь если не славы, то все же успеха.
До сих пор ей до странного не везло — одна проволочка «Чехова» [298] что мне стоила. Ведь я полтора года ждала контракт. В Америку ее купили по телеграфу и обещали, что она станет beat sellerom, а вместе этого она провалилась — и даже без треска — о ней ровно никто не услышал. Так вот нельзя ли как-нибудь обратить внимание американцев на «All Hope Abandon» [299]? Заставить кого надо из них прочесть ее? И в рецензии в НЖ пожалеть, что американцы не обратили на нее внимания? Подумайте об этом, дорогой Ангел Воитель, и поступите «по усмотрению». Может быть, еще не поздно. Еще об огорчениях — ведь ее чуть было не взяли в Холливуд. Я уже получила требование подтвердить мои права на нее. И все же ничего не вышло. Ни-че-го. А зависти и злобы она все же вызвала много и сейчас еще вызывает среди братьев-писателей. Ведь даже сам Великий Муфтий. [300] Но об этом в другой раз. Теперь скажу Вам, что Ваша статья о М. Цветаевой меня восхитила, о чем, кажется, Вам писал Г. В. Не только восхитила, но и поразила. Я, видите ли,
Мне все время самой хотелось написать о Марине, так меня не удовлетворяло все, что о ней печаталось. Но сейчас вижу, что писать мне не надо, — Вы это сделали гораздо лучше меня, так что лучше и сделать нельзя. И за это Вам спасибо — и не только от меня.
Я пишу так растрепано и разбросано оттого, что мне сегодня очень не по себе. Но хочу кончить, чтобы письмо ушло в субботу, а не в понедельник.
Так вот — отчего я В<ам> не дала «Надежду» для НЖ? Но, друг мой, откуда мог у меня взяться самонадеянный оптимизм для такого предложения? Без упреков, но после горького опыта «Года жизни» — боль которого я ощущала до получения В<ашего> последнего письма... Спрятав ее и гордость вместе с ней как «несозвучные моменту», я погрозилась написать рассказ «специально» для НЖ. Но ответа не получила — и поэтому не привела угрозы в исполнение. Но, конечно, Вы меня тогда еще «не знали»! Это
