Л. Петрушевской и Вл. Сорокина (прозу Вл. Маканина определяет как «попытку проникновения в экзистенциальные глубины»), иронически прошелся — вслед за Рассадиным — по Вик. Ерофееву, назвав его «заместителем», стершим себя самого той резинкой, которой он попытался стереть советскую литературу. «Свобода как категория принесла литературе прежде всего освобождение от штампов» («ЛГ», № 29);
— Михаил Айзенберг: «Критики поздно спохватились. Не замеченная ими словесность — уже история литературы, причем не советской литературы, а реальной. Рассадин по привычке счел, что он имеет дело с мнимостями, с фикциями и может, как водится, распорядиться ими по-хозяйски. Но вышло наоборот: эта литература попутно распорядилась им» («ЛГ», № 24);
— Александр Архангельский: «Мы привыкли считать до двух и полагаем, что культура вегетативна, ибо размножается делением. Сначала дробили ее на 'официальную' и 'неофициальную', затем на 'традиционную' и 'андеграундную'… Распалась и эта схема. Выяснилось (не для всех пока), что стилевая непохожесть… сама но себе ничего не значит» («ЛГ», № 27).
Итак, в новой литературной ситуации Лакшин отказывается о ней писать вовсе, Рассадин борется с нею, Золотоносов ее анализирует и классифицирует, Айзенберг принимает и комментирует, Архангельский (судя но тому, что цитата выписана мною из его статьи о Тимуре Кибирове) эту литературу пытается вписать в круг собственных идей и соображений.
Общий вывод, общая коллективная позиция уже невозможны. А. Немзер констатирует «растерянность и вялость» только что напечатанного в «Волге» (№ 3–4) «Накануне накануне» Евгения Попова, одного из первых римейков не советской, но русской классики. В. Шохина — за тем же «круглым столом» в «ЛГ» — хвалит роман Михаила Шишкина «Всех ожидает одна ночь» («Знамя», № 7–8), реконструирующий с несомненным стилизаторским блеском недостающий в цени великих классический роман XIX века; П. Басинский уповает на безликое эпигонство («Образцы русского реализма слишком известны и слишком высоки, чтобы писатель, ступивший на эту стезю, имел право гордиться своей самостью») и в статье «Убогие таланты» презрительно клеймит этим самым наименованием В. Пелевина и В. Шарова, Д. Галковского и Вл. Сорокина, противопоставляя им всем А. Варламова («пишет, словно молится» — встречали ль вы столь неожиданное литературно-критическое сравнение?)…
И тем не менее вся эта бурная разноголосица критиков парадоксально свидетельствует и о том (прежде всего), что самих-то текстов, новых, ставящих в тупик, вызывающих радость или гнев, предостаточно. Кстати, этому осознанию существования, плодоношения литературы поспособствовала, безусловно, премия Букера. По крайней мере, около сорока номинаторов выискали те произведения, которые выдвинули на премию, а жюри (его в 1993 году возглавил Лев Аннинский) номинированные романы внимательно прочитало. «'У нас нет литературы!' Таков был общий глас еще полтора-два года назад. После Букера-92… вдруг прояснилось: литература у нас все-таки есть. Точнее — есть проза, и она <…> все прибывает и прибывает» (Алла Марченко. «А ну как останемся с носом?» «Новый мир», № 11).
Игра не по правилам: 1994
«…Дальше ты идешь один», — так начинает Игорь Клех свое повествование «Зимания. Герма» («Новый мир», № 11).
Фраза, смысл которой можно распространить на литературный пейзаж, характерной чертой которого является резко выраженное новое групповое сознание.
1993-й провел разграничительную линию: среди тех писателей, кто активно поддержал действия власти против Руцкого и Хасбулатова, почти не было молодых. Молодые брезгливо отстранились от политики, пахнувшей не только цинизмом, но и кровью. Накануне чеченской войны этот запах распространялся довольно отчетливо. Новых сторонников власть не приобрела — теряла прежних.
Сосредоточенность на литературе — и литературной, соответственно, полемике — была при этих обстоятельствах не только объяснимой, но и оправданной. 1994-й действительно обозначил конец безоговорочной демократической поддержки власти, скомпрометировавшей себя «штурмом» Грозного в декабре.
Распад либерального лагеря привел к тому, что не только «игра» пошла на своей половине поля, но и «война» — тоже.
И обе — не по правилам.
Нет, конечно же, нельзя сказать, что весь пейзаж определялся битвой. Но появление новых романов и повестей прежних кумиров читающей публики — Анатолия Приставкина («Радиостанция 'Тамара'». «Дружба народов», № 4), Владимира Войновича («Замысел». «Знамя», № 10–11), В. Астафьева («Прокляты и убиты». «Новый мир», № 10–12) — сопровождалось гораздо более вялым, чем прежде, вниманием критики.
Событием года стал роман Георгия Владимова «Генерал и его армия» («Знамя», № 4, 5), увенчанный на следующий год Букеровскими лаврами. У этого романа парадоксальная литературно-критическая судьба. Практически во всех уважающих себя журналах и газетах появились положительные рецензии на давно ожидаемый роман долгие годы сосредоточенно молчавшего отшельника из Нидерхаузена. Но первоначальная восторженная реакция чем ближе к премии, тем больше сменялась борьбой мнений, сподвигнув Владимира Богомолова на длиннющую, на шесть газетных полос, обвинительную статью в «Книжном обозрении». Но все это произойдет позже — в 1994-м же роман, безусловно, принят. И принят, повторяю, восторженно.
Может быть, «Генерал и его армия» и был последним из цени
Было одно, объединяющее чувство — щемящее чувство грусти по уходящей, погружающейся в воды равнодушия общей читательской Атлантиде.
Встречали наступающий 1994-й писатели печально. В прогнозах и комментариях разных но поколениям литераторов, не заласканных вниманием ранее, отнюдь не отмеченных советской властью, слышна тоска по утраченному читателю.
Юрий Арабов: «Литература сегодня не имеет влияния на общество… Разделение на 'масс'- литературу и литературу элитарную окажется… весьма резким. Ни та ни другая ветвь 'властителями дум' не будут больше никогда» («ЛГ», № 1).
Заметьте, что эта констатация существа дела (вполне устраивающая, даже вдохновляющая, например, Вик. Ерофеева или Вяч. Курицына) не обладавшего и ранее никакой «духовной властью», отнюдь не «тоталитарного» по ментальное™ Юрия Арабова носит в высшей степени грустный характер.
Не менее огорчен ситуацией и Борис Стругацкий, тоже никаких пряников от властей не получавший. В эссе «Свобода на руинах» (говорящее, эффектное название) он пишет о своих книгах: «Десять лет назад ни одна из них опубликована быть не могла, а сегодня они проходят почти незамеченными — ни широким читателем, ни критикой» («ЛГ», № 3).
(Безмерное клише «широкий читатель» вообще уходит из языка — вытесняясь идущим не от читателя, а от продаваемости книги на рынке понятием «бестселлер», — и сегодня уже кажется принадлежащим историческому прошлому.)
«Ныне судьба издания, — продолжает далее Стругацкий, — решается фактически в коммерческих структурах. Быть или не быть книге — решает даже не издатель… а книгопродавец — холодный, расчетливый коммерсант, бесконечно далекий от литературы, но совершенно уверенный в том, что досконально знает все тонкости и изгибы читательского спроса».
Совершенно иная, противоположная точка зрения на бытие литературы принадлежит Дмитрию Галковскому: «'Литератор' представляется мне человеком, который говорит не только о себе, но и для
