постмодернистская. Зато в связи с премиальными сюжетами чаще всего именно первая опять оказывалась в центре. Под прожекторами и телекамерами всех возможных премий за эти годы (и неоднократно) были удостоены писатели, чья известность сложилась во времена предыдущие — хотя мало кто из них смог если не повысить, то хотя бы поддержать уровень своего мастерства. Чаще всего срабатывал прежний, нажитый ранее капитал.
Движение литературных жанров, прихотливое и самовольное, привело к неожиданному делению уже по иному принципу поэтики: в «больших» формах так называемой «настоящей», серьезной литературы ослаблялась сюжетность — в массовой литературе (триллерах, любовных романах, детективах) она, естественно, расцветала. Сюжетная аморфность приводила к рассыпанию текста на фрагменты; второй но частоте появления жанр — это цикл (цикл рассказов, цикл стихотворений), порою, правда, создававшийся искусственно (при помощи находчивого редактора), но чаще всего — самолично автором.
Тексты беллетристические, fiction, не выдерживали соревнования с мемуарной литературой, спрос на которую увеличивался все эти годы. В мемуарной литературе читатели находили те точки опоры, которых не давала современная словесность: исторические и этические. Жажду беллетризма удовлетворял массолит; от серьезной литературы ждали содержательной глубины и артистизма, которому трудно было соревноваться с артистизмом литературы первой трети XX века, — а именно она была выпущена издательствами в тот же самый период чуть ли не массовыми тиражами. И все же, несмотря на все трудности и опасности, внутрилитературные и экономические, изящная словесность к концу 90-х не только доказала свою жизнеспособность и независимость, пережив нелегкий период — от завораживающего волшебства всеобщего внимания до некоторого равнодушия читательской аудитории. Книги, выпущенные даже крошечными тиражами, были книгами. Журналы выходили. Писатели сочиняли. Слухи о кончине русской литературы оказались абсолютно безосновательными. Возможно, было мало событий? Может быть, в фонд классики XX века мало что войдет из созданного в конце 80-х — начале 90-х? Может быть… И все же литература не предалась унынию и не обманулась ложным оптимизмом.
Мой алфавит на борту «Ноева ковчега» современной словесности: 1999
Автор. Понятие авторства за эти годы сначала разморозилось, сместилось, потом поплыло. Во-первых, автор (пи-и-сатель?) перестал быть Властителем дум, Пророком, Учителем и тыр-пыр, восемь дыр. Стал автором слово более скромное и более, между прочим, юридически ответственное. Автор, свободный от цензуры, сам за себя отвечает и даже — сам себя издает (представить это в 1986-м было совсем невозможно). Автор выступает под разными псевдонимами — это тоже вполне возможно и никем не преследуемо. Автор может раздваиваться, — например, как Ирина Полянская, создавать натурально серьезную и настоящую прозу («Прохождение тени») и так же натурально массовую литературу под псевдонимом. Автор может сохранять полную анонимность, ибо иному автору нужна не слава, а деньги. И это правильно.
Адрес. Адрес то есть прописка литературы — теперь иной. Раньше и дураку понятно было: настоящие писатели печатаются в толстых литературных журналах. Ныне и в журналах. Но и в тонких, а не только в толстых, и в газетах. В издательствах, фантастический взлет (бум) которых осуществился в самые последние годы и которым финансово-экономический кризис не совсем затянул петлю на шее.
Что же касается газет, то именно они стали убежищем и прибежищем для писателей (авторов), не чурающихся черновой ежедневной работы. Работы неблагодарной? Это как сказать. На мой взгляд, как раз благодарной: ибо если контакт с традиционным читателем литературных журналов ослабевает, то контакт с читателем газеты — еженедельный, а в иных случаях и почти ежедневный — наращивается и превращает автора в знакомого. Литература стала эластичной, в нее, как в авоську, сейчас лезет все: и газетная заметка, и рекламный щит, если он щегольски придуман автором. «Мы сидим, а денежки идут» вот она, современная литература, где прописана сегодня: в телевизионном слогане тоже. Тоже. Я сказала — тоже.
Бандит. Герой прозы постсоветского периода (не только массолита).
Блядь. Героиня прозы эпохи «перестройки» и «гласности».
Букер. Почему именно Букер избран мною из множества премий (их сейчас на просторах родины любимой насчитывается несколько сот)? Потому что первая — из так называемых «независимых». А еще — с иностранным акцентом. У нас всегда иностранный акцент предпочитали правильному московскому выговору — от Эдиты Пьехи до Урмаса Отта. Хоть маленький, хоть прибалтийский, но — уже припахивает заграницей (комплексы наши родимые). Поэтому английский Букер с самого начала был обречен на престиж, внимание и успех. Надо же, англичане проявляют трогательную заботу о русском романе! Англичан, как полагается, пытались надуть: номинаторы, пользуясь анонимностью в объявленном списке номинированного, запихивали и выдвигали черт знает кого и черт знает что, от цикла стихотворения до эссе. Все сойдет! Это особенности нашего национального литературного сознания! Это наша специфика! Руки прочь от русской литера… то есть извините, ошибочка вышла, счас наше умненькое жюри отсеет неправильных и неподходящих.
Жюри, конечно же, отсеивало; но отсеивало — вместе с неправильными — и очень даже правильных, и подходящих. Под крик — не допустим мерзопакостей в литературе! — отсеяли Пелевина. Ну что поделаешь, у нас действительно менталитет такой: мы все умудряемся превратить в войну, обязательно кого-нибудь застрелим, а что касается линии фронта… На этой линии мы просто будем жить.
Букер был важен, как прецедент. После возник Антибукер, все стали играть в премии, хороших писателей и хороших текстов на всех не хватает. Но разве в этом дело?
Быт. Литературный быт подчинил себе литературу как литературу. Быть (то есть присутствовать, говорить, носить прическу, или лысину, или очки, или особенным узлом завязывать шарф) стало важнее, чем писать. Издавать книги стало можно на пустом месте: главное было их как-нибудь эдак придумать. Книги эти совершенно не рассчитаны на читателя: они рассчитаны (и работают) только на имидж писателя (лица тоже не надо — нужен имидж). Книга нужна не для книги, а для презентации, а для презентации уже нужны очки, прическа, шарф, ботинки и т. д. Книги почти перестали рождаться органическим способом — нынешние авторы предпочитают пробирку. Книга из пробирки может выйти у Битова или Курицына, без разницы. Трудно, невообразимо представить такую книгу у Инны Лисянской.
Власть. На первый взгляд — власть литературой потеряна: упали и продолжают падать тиражи, сами писатели потеряли власть вместе с распылившейся собственностью расплодившихся союзов писателей… Власть настоящая — та вообще оставила литературу. Без надобности. Горбачев, помнится, еще созывал писателей — на совет. Собирались, как на Ноевом ковчеге, чистые и нечистые. Приходили советовать и левые, и правые, и «патриоты», и «демократы». Горбачеву — власти — было зачем-то это нужно? Авторитет литературы был совсем иным, — а Горбачеву нужна была поддержка. Потом Ельцин приглашал к себе — реже. Еще реже. Булат Окуджава смотрелся на этих собраниях не так выигрышно, как Аркадий Вайнер. Кстати, ряд писателей сходил-таки во власть, депутатами еще Верховного Совета. Бесследно. Затем — все свелось к Алле Гербер и Андрею Нуйкину. Теперь и их во власти не видать…
А ведь как горячился Горбачев — из-за статьи Шмелева, например. А вспомним его реакцию на «Как нам обустроить Россию» Солженицына.
Теперь власть потеряла интерес к писателям, а писатели потеряли интерес к власти. Взаимное охлаждение, разочарование, равнодушие. Так, но старой
