Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век

Цикада, сверчок — это и есть поэт, как его ни назови:

Деместикус, дектикус, коноцефал,
да кто бы им имя какое ни дал,
личины меняя, он тот же, что был…

Субстанция поэзии переходит из века в век, от поэта к поэту, даже несмотря на разность языков:

…Амо и Арсений под сепию крыл,
…словесная моль, дегустатор октав,
скажи — каннибал, и не будешь неправ.

И поэт опять возвращается в вечное настоящее поэзии из будущих/ прошлых, уже пережитых в сознании, а значит — на деле катастроф и смертей:

А что же в остатке? сухая картечь,
лишь воздухом запечатленная речь.

Я вижу, как мы под тутою лежим,
как живо темнеет, как сякнет кувшин.

Иссякновение поэтического источника («кувшин») и наступление темноты вызывает тревогу следующего стихотворения, после плавного ритма и строфики уравновешенных двустиший написанного рваным, исключительно нервным ритмом:

А лишила муза разума,
ничего не говори…

Здесь спеклись воедино — после рая «воздухом запечатленной речи» — начертания разных языков. «Тьма египетская», «квадратное письмо», «каменное и летучее Моисеево клеймо / с арабесками кириллицы». Перекликаясь с Мандельштамом, но и с Ахматовой: «И упало каменное слово…».

После воздушной связи и невесомых цикад предыдущего стихотворения здесь — камень, тяжесть, «шпато-кварцевый раскол», «гранит», скрижали, которые хранят «Весть Нездешнюю». Из воздуха — в камень, из рая — в архаику. Мысль томится смертью, загадкой ухода всего человека. А если… Третье стихотворение цикла: «А если это только сон…» В отличие от лермонтовского («но не тем холодным сном могилы»), Чухонцев представляет именно холодный — только сон, «бездвижное» (дальше стоит не очень удачное, на мой взгляд, слово) «поползновенье». Вместо «дуба», который «склонялся и шумел», у Чухонцева возникает другое, экзотическое растение:

…так, выбросив цветок в зенит,
сырую язву угасанья,
агава пышная точит
смердящее благоуханье.

И после предположенья/сомненья о «пышной агаве» — возвращение к мысли о жизни, о терпении, о том, что инда еще побредем, хотя помним о своей человеческой слабости:

Не пророк и не стоик я, не экзистенциалист,
на ветру трансцендентном бренчу я, как выжженный лист,

ибо слаб я и обременен расточительством лет,
я властей опасаюсь, я микроба боюсь и газет.

Пример? «Иона — пророк, заключенный во чреве кита, / там утвердиться мог, что не все темнота- теснота». Да, человек сегодня может испытывать отчаянье — и даже ужас смерти. Но если есть тот, кто просит прощенья (а это всегда — поэт, который всегда — виноват), то муки не напрасны, ибо их побеждает красота:

И само наше странствие на теплоходе по Каме, Белой, по Чусовой, то ли позднее свадебное путешествие, то ли прощание с этим раем поверженным…

(«Эти тюркские пристани-имена…»)

Опять в цикл возвращается — с птицами — воздух:

то-то кружат они кругами,
и в воздушном их чертеже…

От птиц — к воздуху, от воздушных кругов/чертежей — к «расписанью», твердой уверенности и спокойствию.

И — последнее стихотворение, самое краткое, как реплика, ниточка, междометие, крошка просьбы/молитвы:

Не исчезай! — еще и гнезд не свили малиновки…