может ответить на любой вопрос. Если люди спрашивали его о специальных вопросах, например о церковных, канонических или научных, то он отсылал их за советом к компетентным лицам.
Подобно тому как пчела избегает дыма, Старец уклонялся и избегал оказываемой ему чести, знаков отличия, чинов и выпячиваний. Его смиренномудрие было глубоким и истинным, как это видно из его непритворных, естественных слов и поступков.
Когда он был солдатом и его наградили орденом Мужества, то вместо него вышел из строя и получил награду его сослуживец. «Ну и правильно сделал, — сказал ему Старец, — зачем он мне, этот орден?»
Когда он ездил на Керкиру, его друг и сослуживец Пантелис Дзекос привел его в свой дом и представил матери: «Вот тот, кто меня спас». Услышав такие слова, Старец подскочил и стал горячо возражать: «Да что ты, что ты! Это Господь тебя спас, а не я». Достойно замечания то, что, приехав на Керкиру и встретившись с другом Пантелисом, Старец не открыл ему своего монашеского имени. Когда, спустя много лет, сын Пантелиса Филипп посетил Святую Афонскую Гору и пришел к Старцу, тот понял, что юноша был сыном его армейского друга, однако своего мирского имени ему не открыл. С юношей он послал отцу подарки и благословения. Вернувшись на Керкиру, Филипп взахлеб рассказывал отцу о доброте Старца Паисия, но господин Пантелис, не понимая, о ком идет речь, жалел, что тот не смог разыскать на Афоне Арсения Эзнепидиса. Он разыскивал его 35 лет и только после кончины Старца узнал, что Арсений Эзнепидис был Старцем Паисием Святогорцем. Потом господин Дзекос говорил: «Если бы он от меня не скрывался, то я раструбил бы по всему свету, что он меня спас, ушел бы из мира на Афон и остался бы жить вместе с ним».
Из некоторых внешних поступков и слов Старца его смиренное мудрование становилось явным и заметным другим.
Приходя на Всенощные бдения в монастыри, он вставал в самой дальней стасидии. Он уклонялся от чтения Предначинательного псалма, Символа веры,
Чтобы не забывать о том, кто он, Старец карандашом написал на стене своей кельи в каливе Честного Креста:
Однажды, когда Старец приехал в женский монастырь, радостная игуменья собрала всех сестер и велела звонить в колокола, желая устроить Старцу почетную встречу. Но Старец, не зная, куда себя деть от неловкости, резким тоном сказал игуменье: «Матушка! Ты что это такое устроила?! Мне надо не в колокола звонить, а в консервные банки». В старину в деревнях гремели консервными банками и жестянками перед человеком, которого хотели опозорить.
Если Старца хотели сфотографировать, записать его речь на магнитофон или рассказывали о нем другим, Старец становился строгим и ругал этих людей. Когда ему показывали его фотографии, он говорил: «Ну-ка, дай я посмотрю», брал фотографии и их разрывал. Узнав, что кто-то тайком записал его беседу на магнитофон, он забирал кассету и сжигал ее в печке. Когда один человек попросил у него благословение написать о нем статью в газете, Старец ответил: «Ты меня не смеши, не смеши. Пиши про кого хочешь, только меня оставь в покое и никаких статей про меня не печатай — если хочешь, чтобы у нас с тобой остались нормальные отношения». Один монах, которого Старец часто принимал и помогал ему, восторженно рассказывал о нем другим. Узнав об этом, Старец наложил на него епитимью: три года не приходить к нему в каливу. Один человек в Суроти в лицо назвал Старца святым, и Старец заплакал. Да и что он мог сделать? Как он ни старался, жить в безвестности ему уже не удавалось. Бог хотел прославить его уже в жизни сей. Таков духовный закон. Чем больше человек гонится за своей тенью — то есть за славой, тем больше слава от него убегает. Чем быстрее он пытается от нее убежать, тем быстрее она следует за ним. Именно это произошло и со Старцем Паисием.
Когда Святую Гору Афон посетил Вселенский патриарх Димитрий, Старец в числе других отцов пришел взять его благословение. Кто-то из свиты патриарха сказал ему: «Ваше Святейшество, пришел отец Паисий». Смиренный патриарх поднялся с архиерейского места, чтобы поприветствовать Старца. Тогда Старец упал ему в ноги, прижав лицо к полу, и оставался в таком положении, пока кто-то из окружавших патриарха епископов его не поднял. В это же время в Протатском храме находился и президент Греции. Далее следует рассказ начальника личной охраны президента господина Константина Папуциса: «О Старце Паисии я раньше слышал. Я представлял его высоким, величественным и ждал, что в храме он займет почетное место. Однако мне показали на старенького монаха, который с опущенной головой стоял в укромном месте за храмовой колонной. Он был худеньким, невысокого роста, но в его облике было что-то Божественное — привлекающее к себе других. Один из полицейских узнал Старца и сказал другим: 'Отец Паисий!' И вдруг все охранники из службы личной безопасности президента, как по команде, сорвались со своих мест и побежали к Старцу за благословением. Я остался с президентом один. Я растерялся. Пытался позвать их, но куда там! И тут, повинуясь повелению сердца, а не рассудка, не подумав о последствиях, я тоже оставил свой пост и побежал под благословение Старца. Бог сохранил нас, и никакого ЧП не произошло.
Старец Паисий, будучи не в состоянии уклониться от 'атаки' сотрудников Службы безопасности, легонько постукивал каждого из нас по голове, говоря: 'Давайте, ребята, давайте: назад, на работу, на работу'.
В каждом из нас произошло какое-то внутреннее изменение. Нас переполняла ранее не испытанная нами радость».
Если Старца спрашивали, гордится ли он, когда ему оказывают столько чести, он отвечал: «Что мне гордиться, если я знаю, кто я такой. А когда я подумаю еще и о том, сколько литров крови излил за меня Христос, то едва не теряю рассудок.».
Имея в виду множество людей, приходивших с ним встретиться, Старец говорил: «Несмотря на то что я — самая обычная тыква, мучающиеся от жажды люди в нетерпении приходят ко мне, чтобы утолить свою жажду, ожидая найти сочный арбуз».
Старец расстраивался из-за того, что он стал всем известным. Изливая свое сердце человеку, которому он доверял, он говорил: «Мой самый большой враг — мое имя. Самое большое зло сделали мне не враги, а знакомые и друзья. Если бы в начале своего монашеского пути я знал о том, чем все это закончится, то уехал бы в Иерусалим, стал бы тайным монахом и носил бы черное пальто и скуфью, длинные волосы и бороду. Никто не знал бы о том, что я монах, и я мог бы жить так, чтобы оставаться в безвестности».
Старец не верил в похвалы, не услаждался ложной человеческой славой. Поэтому она ему и не повредила. Он говорил: «Моими делами хулится имя Божие. Но я, совершаю их не ради того, чтобы сознательно сделать зло, и поэтому верю, что меня помилует Христос».
Старец радовался, видя, как другие достигают высших степеней церковного служения: становятся священниками, духовниками, игуменами, епископами. Он помогал таким людям и, видя, что они достойны высшего сана, побуждал их его принять. В его сердце не было ни следа ревности, зависти или чувства собственной неполноценности. Он хотел видеть всех стоящими выше себя и помогал молодым монахам в их [духовном] преуспеянии. «Для того чтобы возрос и принес духовный плод молодой монах, — говорил Старец, — я готов стать той землей, на какой он будет расти».
Старец приветствовал других первым, целовал руку священникам, кладя перед ними поклон, даже если они были младше его. Перед игуменами и епископами он обычно совершал поклон земной. Однако сам он уклонялся и не давал целовать свою руку другим. «Я на него сильно обижался за то, что он не давал мне поцеловать его руку, — свидетельствует врач, который его оперировал. — А сам он буквально стискивал меня в своих объятиях».
Общаясь со Старцем, человек не видел разницы между собой и им. Старец никому не показывал, что кто-то стоит ниже его. Это происходило потому, что сам он не чувствовал, что стоит выше, чем кто-то: он чувствовал, что другие стоят выше его.
Подлинность смиренномудрия Старца была испытана бесчестиями, уничижениями, клеветой и
