поставили в отчетности галочку, и хоть трава не расти. А мак вырос. И уже отцветает. Осыпается. Самая пора собирать клейкий сок. Варить розовый опий.
Они придут, малыш, приду–ут. И тот придет, кто зарезал твоего отца. Мы возьмем его. Он свое получит. Он за все ответит. И за твоего батьку, и за мою Аннушку. Ты только не спугни их раньше времени. Мак — дело кровавое…
…Человек вдруг поперхнулся. Покачнулся, словно оступился. И упал, давясь кровью, в красные маки, спугнув с цветов стайку мохнатых шмелей. Пес злобно ощетинился, резко повернул голову вправо–влево, ища врага. Его не было. Кровь между тем фонтаном хлестала из груди хозяина, сквозь пулевое отверстие. Пес стал лизать лицо человека, пытаясь привести его в чувство. Оно остывало. Инстинкт подсказал собаке: конец! И тогда пес завыл. Тоскливо, с подвизгом, совсем еще по–щенячьи… На заострившийся нос хозяина, на открытые в удивлении глаза медленно опускались алые лепестки маков, осыпалась желтая пыльца. Покружив, шмели стали усаживаться, но вновь поднялись — докатился выстрел.
На другой стороне долины, в сосновом лесу, длиннорукий человек, оторвавшись от окуляра снайперской винтовки, выбросил затвором дымящуюся гильзу и пробормотал:
— Получил свое, ментовский прихвостень.
— Зачем мокрое развел, Хромой?
— Место все равно теперь засвечено. Уходим.
— Тогда кончай уж и кобеля.
— Ш–ша! Не тронь псину. Он порвал меня в прошлом году.
— Тот, кажись, покрупнее был.
— Тебе со страху он тогда львом показался. Этот! Черный и бородатый. Из–за него нога вот… Пусть теперь жрет своего хозяина. Ха, благородный мститель!..
Пес выл над хозяином три дня. На четвертый, когда труп вздулся и стал привлекать стервятников, он затащил его в промоину и забросал землей. Чем питался — неизвестно. Надо думать — зайцами и куропатками. По ночам приходили волки. Бродили поодаль, лязгали зубами, но приблизиться так и не решились.
Недели через три странную бородатую собаку заметили чабаны, и вскоре в долину прилетел милицейский вертолет. Пес не подпустил чужих людей к могиле. Лишь когда привезли капитана, которого хозяин называл Колюхой, пес сиял охрану. Капитан всю дорогу потерянно твердил: «Он же в отпуске. Говорил, к морю поедет…»
Пес сдал пост и уже не проявлял никакого интереса к своему хозяину, которого грузили в оцинкованный ящик. Давясь, он проглотил килограмм ливерной колбасы и с удовольствием запрыгнул в салон вертолета. Был оживлен и весел и повизгивал от восторга. Капитан отметил, что молодой пес, как и его отец, к вертолетам тоже неровно дышит, и это, пожалуй, единственное между ними сходство.
«Да, он отличается, и притом сильно отличается от своего отца, — с горечью констатировал капитан, — тот бы так не поступил. Нет. не поступил бы…»
А пес облизывался и нетерпеливо поскуливал — он хотел еще колбасы.
Прости его. капитан. — он молод еще и глуп.
Вячеслав Дёгтев. Гоп–стоп
«Здравствуй, мама! Во первых строках хочу сообщить, что жив–здоров и что опять на воле. Неожиданно вышла амнистия. Но встретиться с тобой пока не могу. А так хочется на тебя посмотреть, обнять за усталые плечи, а еще — поесть твоей жареной картошки. Ты же знаешь, как я люблю ее — чтобы с пригарками. Столько лег уже не пробовал…»
Не было никакой амнистии. Он ее сам себе устроил «валив от Хозяина на четыре года раньше звонка — досрочно и через запретку. Подогнали автокран, выставили стрелу над забором, спустили трос, и он смыкнул. Почти как в песне: «Ваш сыночек Витенька совершил побег…» Его и звали как раз — Витек.
Удивительно, но факт: тогда совсем не было страшно, сейчас же, семь суток спустя, от одного воспоминания пересыхает во рту; тогда даже не задумывался ни секунды: успеет открыть огонь часовой или не успеет, а сейчас, после ста семидесяти часов свободы, от одной мысли, что было бы, если б тот узбек на вышке успел, ватными делаются ноги.
— Рисковый ты парень, Витек! — самодовольно говори он. склоняясь над листом бумаги. — Рис–ко– вый…
За ним на травку сдернули еще двое: один старый баклан и жиганок, из вострых. Канают дворами. Запалились, шагом пошли: оглядываются — вроде все ништяк. Вышли на рыгаловку. Фрайера толпятся, друг на друга налезают. Баклан говорит: «Давай тяпнем!» — «Мотать надо, а ты корьё бусать собрался!» — «Семь лет не пробовал. Во сне снится. Пойду один…» Что ж, вольному — воля. На три кружки только и хватило у него железа. Повязали, когда дотягивал вторую. «Подождите, ребята, — ментам говорит, — кайфа не ломайте». Надели браслеты и не сломали. Назад ехал — с песнями. «Привет, тюрьма, я снова твой…» Братва в киче стояла на рогах.
Они с жиганком шли дворами — будто вчера все было!.. Везде на перекрестках — краснота. Спасти могло только чудо, но Бог не фрайер…
«…Я воспринимаю свое освобождение как чудо. Да, мама, видно, дошли наконец твои молитвы до Господа. Видно, суждено мне на тебя поглядеть. Я уж и не надеялся, но, похоже, судьба. Только не сейчас, чуток попозже, — ладно?..»
Они сыграли в орлянку и разошлись. Жиганок дернул к вокзалу, где его и взяли через час, а Витек решил залечь. Заскочил в подъезд. Лифт занят. Дунул по лестнице. Сигареты крошит и за собой сыплет. Перед люком на чердак снял шкары и тихонько, вьюном, вполз. Прижух за вытяжной трубой. Сердце как колокол: бух! бух!
Вдруг слышит шепот: «Ой, ребята, что вы!» Стал подкрадываться. Видит, за кирпнчпой трубой старое барахло навалено, на постели этой двое пацанов–малолеток, и с ними девчонка — растелешенная по пояс. Грудки кошелечками белеют, а соски — как замочки на них. Пацаны елозят ужами, а что делать дальше — видать, не знают. Ну пусть, пусть они ее для начала раздраконят…
А тут топот, лязг на лестнице. Менты вваливаются. И прямо к ребятам. «Вы что это тут?» — «Играем». — «Играете? Ха–ха–ха! — на весь чердак. — Хорошее место для игрушек. Да и возраст — подходящий…» Посмеялись, погоготали и ушли: а с ними и ребята. Витек лег на теплую постель и всю ночь прислушивался: вдруг вернется девчонка, может, забыла чего в спешке…
Два дня пробыл на том чердаке. Оказалось, заперли снаружи. Всю жизнь прокрутил…
«…Я много думал о тебе, мама, — и в заключении, и уже тут, на воле. Ты у нас просто героиня. Только сейчас понимаю, как тяжело тебе было с нами, тремя, особенно когда умер отри. Помнишь, ограбили нас?..»
Да, грабанули их тогда подчистую. Мать в крик, а что толку, кричи не кричи… Был у них в округе один блатной: кликуха — Гитлер. Только он, подсказали добрые люди, может помочь. Мать последнее продала, чтобы было чем гостя встретить. Пожалилась ему: так и так, урки вдову героя обидели. Тот выпил, смолотил сковородку картошки, рыгнул и говорит на прощанье: «Ничего, теть Поль, не переживай, все будет путем». На другой день принесли узлы. Кое–что, правда, уже пропало безвозвратно, так замену дали, получше старого. «Извините, не знали…» Мать за Гитлера потом свечку в церкви ставила.
— Э–эх, мама, маманя, ядрена вошь! — пробормотал Витек вслух, скрипнув зубами. — Пасут небось мусора… — А про себя добавил: опять дурной сынок покоя маме не дает. Увы, так говорится, увы…
Два дня пролежал он на том чердаке. Отоспался за все годы. Правда, без хавки и питья. Ну да не привыкать. К концу второго дня слышит — в замке лапки гремят. Входит бабенка с мокрым бельем в тазу. Стала вешать. И он подумал: может, через час или два повяжут — ведь жалеть потом будет… Подошел сзади, заточку к боку приставил. «Пять лет женского духу не слыхал. Разреши слегка помацать тебя». Стоит — ни жива ни мертва. Полотенце с красным петухом зажала. Расстегнул кофточку, запустил руку. Буфера, ей–бо, как у девки! Зашатало парня, заштормило. А–а, сказал себе, за восемь бед — один ответ, ядрена
