Газеты были полны самых заманчивых сведений о Западе, железные дороги тратили огромные суммы на рекламу, побуждавшую людей стремиться на Запад и селиться там. Все были охвачены каким-то безумием — бежать в свободные, цветущие, вольные степи.
Поток переселенцев — рабочих и фермеров — столкнулся с параллельным потоком помещиков- плантаторов. Плантаторы захватывали лучшие участки земли и теснили крестьян все дальше и дальше. Там, где плантатор ставил пограничную черту, доступ фермеру был закрыт.
Фермер отвечал на это непримиримой враждой. Самым уязвимым местом плантаторов было рабовладение. И в тех северо-западных штатах, где у власти стояла мелкая фермерская буржуазия, рабовладение было запрещено.
На Западе создавались все новые и новые штаты. При создании каждого нового штата возникал вопрос, каким должен быть этот штат — свободным или рабовладельческим.
Для того чтобы сохранить значение, иметь возможность влиять на политику Соединенных штатов, вожди рабовладельческого Юга должны были добиваться введения рабства и в новых штатах. Таким образом, вопрос о власти непосредственно упирался в вопрос о сохранении или уничтожении рабства. Именно вокруг этого вопроса и разгорелась борьба, в которой одним из вождей партии, добивавшейся отмены рабства, был Джон Браун.
«Голубые законы Коннектикута»
Серые каменистые холмы со всех сторон обступали хижину Браунов. Сеять здесь было почти невозможно, даже скот с трудом находил себе корм.
У матери часто пропадало молоко, и тогда ребенка, по индейскому обычаю, подвешивали в корзинке к большому дереву, чтобы он слушал пение птиц и не плакал. Но мальчик все-таки плакал от голода, и отец с горя проклинал этот гиблый Коннектикут, где семейному человеку впору удавиться.
Страна была сурова, и поселенцам приходилось туго. Холодные речки, глубокие ущелья с черными, словно обугленными деревьями, серые овраги, откуда по вечерам поднимался плотный, белесый туман, — такова была родина Джона Брауна.
Люди здесь были под стать природе — грубые, неразговорчивые, упорные. В непрерывной борьбе за существование они почти утратили способность мечтать о чем-нибудь, кроме сытой жизни и закромов, полных пшеницы и кукурузы. Их чувства были так же просты и примитивны, как орудия в их руках — топор, молоток, пила…
Трудились здесь упорно, стиснув челюсти, поливая потом каждую пядь земли, выкорчевывая деревья, сбрасывая в пропасть камни, чтобы хоть как-нибудь приспособить эту землю для посева. Ели грубую пищу — кукурузные лепешки, бобы с салом, размоченные в воде сухари…
Спали тяжелым сном без сновидений, не сняв с себя той одежды, в которой работали весь день, спали в сырых, еще неоконченных срубах. Возмужав, брали в дом женщину, потому что нужно кому-нибудь стряпать, шить и стирать и потому еще, что библия не велит человеку жить в одиночестве. В каждой хижине на почетном месте лежала эта толстая книга, единственная книга, которую здесь читали. Люди верили в рай и в геенну огненную. По воскресеньям в церкви проповедник грозил курильщикам вечными муками. Потом все — мужчины и женщины — пели простуженными, не привыкшими к пению голосами заунывные псалмы. В воскресный день было запрещено громко говорить, смеяться и целовать жену. Так гласили «Голубые законы Коннектикута», установленные первыми поселенцами-пуританами.
В этих же законах говорилось, что «какие бы то ни было лица, носящие золотые или серебряные шнуры, золотые или серебряные пуговицы, шелковые ленты или другие какие-либо излишние украшения, будут подвергнуты налогу в размере 150 фунтов стерлингов».
Творцы законов не подумали о том, что в Коннектикуте нет людей, одевающихся в золото и серебро, и что этому штату гораздо более подходит другой «Голубой закон», гласящий, что каждый неоплатный должник может быть продан за свои долги в рабство.
Уже вся Америка втихомолку смеялась над «Голубыми законами», уже давно истлели в земле кости их творцов, а в Коннектикуте продолжали слепо им повиноваться, и жители даже гордились тем, что их штат называют «штатом суровых законов».
В Коннектикуте давно шел слух о хороших землях в штате Огайо. Спустя четыре года после рождения Джона отец его, Оуэн Браун, запряг свою единственную лошадь в фургон, посадил туда жену, детей и, погрузив все свое нехитрое имущество, двинулся в Огайо.
Он разбил палатку в долине реки, у поселка Экрон. Здесь была черная, жирная земля, хорошие пастбища. По долине тянулись огромные фруктовые сады, и весной старые узловатые деревья цвели пышным розовым цветом.
В долине жило немного немцев-фермеров, большинство же населения состояло из исконных обитателей Америки — индейцев. Индейцы и белые почти не общались. Но Оуэн Браун не разделял предрассудков своих соотечественников. Он вовсе не считал, что только белые должны управлять миром и повелевать людьми иных рас. Он полагал, что если человек честен, мужествен и славно работает, то цвет его физиономии никого не касается.
Такие речи он нередко вел у себя дома и при этом прибавлял, что американцам еще придется расплачиваться за свое отношение к индейцам и неграм. Одних они лишили родины и гонят с места на место, других и за людей не считают.
Слова у Оуэна Брауна не расходились с делом.
Когда у соседа-индейца Джонатана Две Луны заболел ребенок, Оуэн Браун дал ему молока от своей единственной коровы, а жена его лечила ребенка. За это благодарный индеец помог Оуэну срубить деревья для хижины. Потом заболела корова Браунов, и другой индеец, по прозвищу Красный Буйвол, вылечил ее.
Индейцы были великолепными охотниками, рыболовами и земледельцами. Они знали свойства местных трав и умело ухаживали за скотом. У них был свой способ разведения маиса и табака, обеспечивающий богатый урожай. Индейские женщины выделывали из оленьей кожи превосходные куртки и штаны, шили обувь, — словом, с такими соседями было приятно и полезно дружить.
Маленький Джон быстро свел дружбу с индейцами. Он рос замкнутым, молчаливым ребенком. Редко смеялся, редко играл с белыми мальчиками. Зато в хижине Джонатана Две Луны он был частым гостем и в семь лет свободно объяснялся на скупом гортанном языке индейцев.
Индейские мальчики дарили Джону разноцветные каменные шарики, а однажды подарили ему живую белку. Белка сделалась совсем ручной, спала у него за пазухой и царапала ему грудь острыми коготками. Джон понес ее в лес — «понюхать сосны», и тут вдруг белка убежала. Она взобралась на дерево, скрылась в густой листве, и, как ни звал ее Джон, как ни манил, белка больше не показалась.
Это было первое горе в его жизни. Дома Джон сказал матери, что белка его предала и что отныне он знает, что в жизни его ждет несчастье.
Мать была суеверна и приняла предсказание вполне серьезно. Этот мальчик был так непохож на остальных ее детей. Те были откровенными деревенскими сорванцами, и она шлепала их за разорванные в драке штаны, а этот всегда держался особняком и в восемь лет говорил вещи, от которых взрослым становилось не по себе. В восемь лет он был высок, смугл и мускулист. Индейцы научили его управлять легкой пирогой и ловить рыбу на сырое мясо. Он знал, как ставить силки на птиц и капканы на мелких животных. Он умел на всем скаку накидывать лассо на бегущую лошадь. И одевался он, как индейцы: мягкие мокасины, штаны из оленьей кожи и козья куртка. Старая сквау Джонатана вышила ему на штанах красной и синей шерстью красивый узор.
— Теперь ты совсем наш, мальчик из Коннектикута, — сказал ему Джонатан Две Луны.
Этот старый индеец еще помнил битвы у форта Дюнен, он мог бы кое-что рассказать о скальпах, снятых им в молодости с врагов — «бледнолицых», о водке, которой, в обмен на землю, поили индейцев
