отпечатать и распространить. Ну, друже Гнат, рассказывай, как у тебя дела. Люди послушают.
— У нас так. На строительстве костела триста рабочих предъявили ультиматум подрядчику. Если через три дня не согласятся выполнить требования рабочих — шабаш! Бросают работу. У строителей все хорошо, почти обо всем договорились. Да вот беда с пекарями, портными, сапожниками, почтальонами. Проклятые пэпээсовцы воду мутят!
— Посмотрим, чья возьмет! Пан Стахур, организуй студентов, бери с собой Дениса, Яна, Стефана и помогите Гнату Мартынчуку растолковать обманутым рабочим смысл фальшивых обещаний миротворцев из партии польских социалистов. Покажите на жизненных примерах, что у них, кроме трескучих революционных фраз, хвастовства и шовинизма, ничего нет за душой.
— Товарищ Гай, разрешите и мне! — не утерпел Ярослав.
— Вам, друг мой, сейчас опасно появляться в городе. Повременим, — Гай обратился к Стефану: — Подберите надежных студентов, пусть установят надежную связь с польскими рабочими. Призывайте польских рабочих к классовой солидарности. Вместе — черта поборем!
Дверь скрипнула и приоткрылась, привлекая всеобщее внимание. В комнату просунулась голова молодого рабочего.
— Там сын Мартынчука пришел.
— Впусти, Андрей.
— Ну, заходи! — сурово проговорил Андрей, впуская Ромку в комнату.
Ромка нерешительно остановился у двери. Недоверчивым взглядом обвел людей, сидящих на полу, на кирпичах, на единственном здесь топчане, и, увидев среди них своего отца, вдруг смутился.
Мартынчук, заметив замешательство сына, подбадривающе кивнул ему головой.
— Принес? — спросил Гай.
Мальчик, «конспиративно» подмигнув Гаю, подозвал его к двери.
— Давай, здесь все свои.
Ромка достал из-за пазухи сверток и протянул Гаю. Тот, разорвав бумажную обертку, выложил на стол пачку газет и небольшой конверт. Торопливо вскрыв его, Гай извлек газетную вырезку и несколько писем.
— Денис, ваш протест против отправки киевских студентов в солдаты, напечатанный в «Искре», в России получил широкий отклик. «Искра» прислала несколько откликов и вырезку с вашим письмом, — Гай передал корреспонденцию студенту.
— Пан Денис, мы ничего не знали о вашем письме, — удивился Шецкий. — Дайте же прочесть.
— Прошу.
Шецкий и Стефан склонились над лампой и жадно читали, пока Гай раздавал присутствующим свежий номер «Искры».
— Ярослав, ты послушай, как здорово написано! — восторженно воскликнул Ян Шецкий и прочел вслух:
«…Мы, отделенные от Вас солдатским кордоном, не можем прийти в Ваши ряды и принять участие в той сечи, в которой Вы падаете под ударами вражьих рук. Мы, к сожалению, осуждены в бездействии ожидать здесь известий с поля битвы. Но мы более чем убеждены, что борьба эта скоро кончится для вас полной победой, а потому от всей души поздравляем Вас и восклицаем: счастливой борьбы, товарищи!»
— Верно, счастливой борьбы, товарищи! — сказал Иван Сокол, оторвавшись от чтения «Искры». — Мы с надднепровскими украинцами — дети одной матери. И борьба наша — нераздельная.
Кто-то постучал в окно. Залаяла собака. Все насторожились. Условный сигнал повторился. Гай осторожно приподнял угол одеяла и увидел за окном Тараса, который подал сигнал тревоги. Гай опустил одеяло и спокойно сказал:
— Товарищи, надо немедленно расходиться.
Через минуту в комнате остались только Гай, Стахур, Мартынчук, Ярослав и Ромка.
— Нам лучше не идти вместе. Я буду вас ждать дома, — сказал Ярослав Стахуру и быстро вышел.
Гай высыпал из пепельницы в бумагу окурки, завернул и отдал Ромке:
— Положи в карман, а на улице, подальше от дома, выбросишь.
— Об опасности предупредил Тарас? — спросил Стахур.
— Да.
Вслед за Иваном Соколом, который вышел проводить людей, поспешил Стахур. Сокол взволнованно обратился к нему:
— Вы прочитали, что делается в России? Рабочие сражаются на баррикадах. Сегодня же напишу открытое письмо нашей молодежи, чтобы и она подумала о значении этих событий для нас.
— По-моему, не о рабочих и, конечно, не о России им надо писать, друже Иван. Вы сами сын крестьянина, скажите, кто главный на земле? Кто? — горячо вопрошал Стахур. — Крестьянин! Он всех людей хлебом кормит, он — хозяин жизни. К нему и обратите свое пламенное слово!
— Хозяин жизни? Хозяева жизни — все труженики.
— Если Иван Сокол не на словах, а на деле любит свой многострадальный украинский народ, любит землю Данилы Галицкого, обильно политую кровью лучших сынов Украины, то каждым словом бейте в набат, поднимайте народ на священную борьбу. Довольно страданий! Хватит нам стонать под польским ярмом… Всюду поляки! Все для них! Нет, здесь наша Галичина! Земля наших предков… Хватит чужевластья.
Сокол, мрачно слушавший Стахура, вдруг оборвал его:
— А на смену чужим панам придут свои паны? «Многострадальный народ!» Вы что, всех украинцев меряете одной меркой? По-вашему, угнетенный труженик и богач равноправны? Я считал вас социалистом…
— Прежде всего, я украинец! Украинец! Я всей душой люблю нашу неньку Украину!
— Украину можна любить по-разному!
Послышался цокот копыт.
— Полиция?! — забеспокоился Сокол. — Уходите скорее через сад.
Сокол вошел в дом, запер дверь и бросился к Гаю.
— Полиция!
— Так и знал… Постарайтесь казаться спокойным. Идите им навстречу.
Гай погасил свет.
Всадники остановились у калитки. Капитан с двумя полицейскими спешились и бросились во двор, где столкнулись со Стахуром.
— Стой! Ни с места!
— Орел, сто шесть, — тихо произнес Стахур.
— Пропустите! — приказал капитан полицейским.
— Опоздали! Спешите, а то никого не застанете.
Полицейские бросились к домику и заколотили в дверь.
— Кто там? — спросил Сокол.
— Именем закона!
Сокол зажег свечу и открыл дверь.
— Прошу прощенья, пан Сокол, — узнал журналиста капитан полиции. — Мне приказано обыскать дом. Здесь скрывается государственный преступник.
— Дом недостроен, в нем никто не живет, — попытался выиграть время Сокол.
Мягко отстранив его, капитан приказал полицейским:
— Обыскать!
— Куда вы? Это произвол! Это беззаконие! Я в Вену напишу, — возмущенно крикнул Сокол, так, чтобы Гай мог его услышать.
— Ваше право писать, проше пана, а мой долг обыскать. Посветите, пожалуйста. — И капитан направился к комнате, где проходило конспиративное собрание.
