Кризисное обществоведение. Часть 2

млн человек [109].

С начала реформ быстро снижалось место труда в системе жизненных ценностей рабочих, как и удовлетворенность трудом. Наблюдению за этим процессом посвящено большое число работ. Вот выводы исследования нескольких предприятий разных форм собственности в 1994 году:

«За последние три года произошло существенное снижение значимости труда в системе жизненных ценностей. На обследованных предприятиях, вне зависимости от их типа, труд занял второе место после таких ценностей как семья и ее материальное благополучие и здоровье. 71,4% опрошенных рабочих на арендном предприятии и 66,4% на акционерном не включили труд в систему своих жизненных ценностей. По сравнению с аналогичным исследованием, проведенным сектором в 1990 году, на Томилинском заводе произошло более чем двукратное снижение ценности труда…

Индекс удовлетворенности непосредственно трудом колеблется в пределах от 2,81 (у рабочих арендного предприятия) до 3,11 (у рабочих государственного предприятия) 25… Таким образом, состояние удовлетворенности рабочих трудом на предприятиях, где они являются в какой- то степени совладельцами, ниже, чем на государственном и частном предприятиях, и ниже, чем в 1970 — 1980-х гг. Так, индекс удовлетворенности трудом рабочих промышленности Российской Федерации в 1978 году, по данным обследования ЦСУ, составлял 4,09» [110].

В Британско-Российском исследовательском проекте «Перестройка управления и производственных отношений в России» был сделан такой вывод (1994):

«Изменение статуса рабочих напрямую связано с изменением статуса труда в обществе, его ценности. Это уже не сфера, в которой только и осуществляется реализация сущностных сил человека, а товарный мир. Социальная ценность труда, закрепленная официальной идеологией («Трудом красив и славен человек!”, “Слава труду!” и т. п.) сменяется новой идеологией, даже не упоминающей о труде, для которой наиболее ценным качеством является умение делать деньги (“Мы сделаем Ваш ваучер золотым!”, “Играйте и выигрывайте!”)» [22].

Если рабочие не включают труд в систему своих жизненных ценностей, рушится этос коллективного труда «прометеевского» типа (промышленность — пространство «огня и железа»). Такой труд превращается для рабочих в каторгу, при этом распадаются нормативные «производственные отношения», которые необходимы для поддержания технологической дисциплины. Это в равной степени губительно для промышленного предприятия как советского, так и капиталистического типа. Вебер подчеркивал, что для промышленного капитализма этика рабочих даже важнее, чем этика предпринимателей, и никакая невидимая рука рынка не может заменить ценности труда как профессии — восприятия его как формы служения Богу.

Реформа, сумев устранить это восприятие, лишила рабочих тех этических ценностей, которые собирали их в профессиональную общность. Эта культурная деформация едва ли не важнее социальной. Речь идет о важном измерении нового структурирования социальной системы. Ю.Л. Качанов и Н.А. Шматко пишут об этом, ссылаясь на мысль Бурдье:

«Социальная действительность, по П. Бурдье, структурирована дважды. Во-первых, существует первичное или объективное структурирование — социальными отношениями. Эти отношения опредмечены в распределениях разнообразных ресурсов (выступающих структурами господства — капиталами) как материального, так и нематериального характера. Во-вторых, социальная действительность структурирована представлениями агентов об этих отношениях, о различных общественных структурах и о социальном мире в целом, которые оказывают обратное воздействие на первичное структурирование» [73].

По мнению ряда исследователей, за 1990-е годы произошло именно это: объективная перестройка социальных отношений (первичное структурирование общества) шаг за шагом привела к осознанию этой трансформации, что и довершило демонтаж прежней социальной структуры.

На первых этапах реформы бытующие в сознании представления рабочих были противоречивыми («рабочие, как и другие социально-профессиональные группы, находились под гипнозом формулы о прогрессивности и даже неотвратимости (необратимости) реформ, приватизации»). Вот, например, как характеризовались установки шахтеров в середине 1990-х годов:

«Немногие из числа шахтеров выражают поддержку коммунистам, несмотря на частые сожаления о том, что при коммунистах им жилось намного лучше… Сочувствуют коммунистам рабочие, которых с уверенностью можно назвать элитой. Это те, кому за сорок, у кого высокая квалификация и большой стаж работы на шахте… Немалая часть не имеет четких политических ориентаций. Их позиция такова: “Нам все равно, кто у власти — коммунисты, демократы или фашисты. Лишь бы работа была и платили вовремя!”. Такое состояние стало следствием разочарования многих шахтеров в тех идеалах преобразования общества, в которые они поверили в начале 90-х годов. Очень часто высказываются сожаления по поводу того, что шахтеры своими забастовками способствовали развалу Союза и приходу к власти нынешнего политического руководства. Высказываются идеи покаяния и необходимости вернуть все на свои места: “Мы это развалили, мы должны и собрать!”» [18].

В конце 1990-х годов социологи приходят к важному выводу:

«Суть происходящих в настоящее время изменений в социальном пространстве российского общества — это изменение общей композиции, соотношения социальных групп и слоев, их иерархии и ролевых функций. Люди начинают адекватно оценивать свое положение, осознают конкретные различия, которые существуют в обществе между социальными группами и слоями в степени обладания властью, собственностью, социальными возможностями.

Формирующаяся новая социальная стратификационная модель общества становится не просто объективной реальностью, но и субъективным осознанием личностью, группой, слоем своего места в социальном пространстве, что в перспективе может способствовать интеграции общества на рациональных началах, либо же его дезинтеграции на конфликтной основе» [37].

После 2000 года эта вторичная трансформация социальной структуры выражается в атомизации общностей, сдвиге от солидарности к индивидуализму как первой реакции приспособления в новых условиях:

«Складывается еще одно противоречие сегодняшней России. С одной стороны, сформировалось поколение людей, которое уже ничего не ждет от властей и готово действовать, что называется, на свой страх и риск. С другой стороны, происходит индивидуализация массовых установок, в условиях которой говорить о какой бы то ни было солидарности, совместных действиях, осознании общности групповых интересов не приходится. Это, безусловно, находит свое отражение и в политической жизни страны, в идеологическом и политическом структурировании современного российского общества» (курсив автора) [111].

Конкретно о проявлении этих тенденций в среде промышленных рабочих Б.И. Максимов пишет так (подробнее см. в Приложении):

«Своеобразие реакций рабочих проявляется в восприятии изменений отдельных параметров положения. Неполная занятость, сокращения, попадание в безработные переживались рабочими, пожалуй, острее всего. Остроту реакции обусловливали непривычность ситуации, крушение одного из главных устоев — статуса рабочих, униженность положения безработного (в российских условиях), низкий уровень материального положения до и после потери работы. Объявление кандидатур увольняемых переживается как психологическая травма. Уровень притязаний снижается. Падает чувство солидарности: остающиеся отмежевываются от сокращаемых; увольняемые в свою очередь, не ждут поддержки ни от кого, в т. ч. друг от друга; вместо “солидарности в несчастье” между рабочими устанавливается отчуждение, сокращения не вызывают установок на организованный, коллективный протест. Многие сокращаемые ощущают себя изгоями, “никому не нужными” “неспособными устроить свою жизнь”, нередко обозленными на весь мир…

Депривации воспринимаются как неизбежные, почти как стихийные бедствия, неодолимые, не зависящие от руководства предприятия… Поэтому протестовать против своего руководства бессмысленно. Соответственно, реакция на депривации носит характер скорее не возмущения, протеста, неприятия, а “социального смирения”. Смирение и терпение — главные черты реакции на депривации. Подобная рефлексия подпитывается так называемым “новым страхом”, имеющим всепроникающий характер. От ощущения страха не избавлены даже самые заслуженные и квалифицированные рабочие» [91].