светлыми струями, питают ее чистые реки Лунь-Вожа и Воль-Вожа, лесные красавицы. Да и сама Вычегда была сплошь одета в хвойные леса. Тянулись они по берегам, ни конца им не видно, ни края – лесная сумрачная глухомань.
Изредка попадались на берегах городища-погосты. Рубленая двойная церковка с высокой шатровой кровлей, тын, за тыном избы и амбары – вот и весь погост. К погостам тянулись деревеньки по пять-шесть дворов. Земля здесь была худая, неурожайная, распахивали ее местные мужики понемногу, рожь да овес сеяли на собственный обиход. Скот пасли на поемных лугах, но тоже в небольшом количестве, на свой обиход же. Амбары весной стояли пустые, нечего было взять с вычегжан для похода, и судовой караван пробегал погосты без остановок.
Правда, вычегжане удачно промышляли охотой на соболя, бобра, белку, но какой разумный, в Сибирь идучи, пушниной запасается?!
А по Выми места еще скуднее, еще малолюднее. Погосты бедные, храмы не во всех, не разберешь даже издали – погост иль деревня. Славилась Вымская земля лишь владычным Усть-Вымским городком. Как отдал великий князь Дмитрий Донской всю Вымскую волость с пашнями, лугами и торговой пошлиной епископу Стефану, так и владычествовали здесь святые отцы. Епископы Герасим, Питирим, Иона… Немало потрудились во славу Господа пермские владыки и верный покой нашли в Усть-Вымском городке, лежат рядышком в часовне, срубленной из вековых сосен. Теперь владыка Филофей, бывший игумен Ферапонтова Белозерского монастыря, сидит в Усть-Вымском городке.
Ныне Усть-Вымь больше по привычке называют городком: не городок уже – город немалый. Детинец с валами, стенами, на башнях пушки – хоть Орду встречай. Домовый Архангельский монастырь. Собор Михаила-архангела. Кафедральная церковь Благовещения. Церковь Николы Чудотворца, что на посаде. И посад в Усть-Выми немалый. Прибивались торговые люди к святому безопасному месту, лавки заводили, промыслы. Богатели. Но еще больше епископский дом богател: рачительным хозяином был владыка Филофей, слуг набрал расторопных. Священник Арсений уж куда как хитроумен был, а ходит у Филофея не в первых, были мужи посмышленее, чернецы и миряне. Крепко держал в руках владыка Филофей свою епископию.
Сибирский поход тоже не без Филофея был задуман, неоднократно толковал о том с великим князем Иваном Васильевичем во время прошлого своего приезда в Москву. Да и как же иначе? Над Двинской землей, над Пермью Великой святой крест уже воссиял, сердца христиан радуя, языческие народы просветляя. Пора было за Камень святой крест двигать, пора. Ради такого дела потряс Филофей церковной казной, ушкуи на свое серебро снарядил, тюфяки и пищали велел из монастырских подвалов выкатить, кольчуги и сабли раздать вымичам, кои с воеводами Курбским и Салтыком в поход пойдут.
Но как бы далеко ни ушла судовая рать, глаза и уши владыки Филофея с ней будут. Арсений с ратью поплывет и иные чернецы, облеченные доверием. За князем Курбским присмотрят, а надо будет – смирят его, московский воевода Салтык поможет. Владычным словом да великокняжеской грамоткой смирят. А что такая грамотка у Салтыка есть, знал Филофей доподлинно: Арсений впереди рати на легкой ладье прибежал в Усть-Вымский городок, обо всем поведал. С воеводой Салтыком у него единодушие. Вымский воевода Фома Кромин третьим будет, на кого опираются епископские замыслы. Крепкодушный муж, рассудительный, коренной вымич. Перед походом свою семью отдал под защиту епископу. Вроде как бы залог. Защитим, обогреем воеводскую семью, пусть ратоборствует спокойно. Слово епископа Филофея крепко…
И в Вологде, и в Устюге Великом, и в Усольске воевода Федор Семенович Курбский Черный чувствовал себя господином. А здесь оказался вроде бы гостем. Возле вымского устья поспешила наперерез каравану большая ладья. На веслах чернецы, на корме черный стяг с белым крестом, знаком епископским.
Молодые багроволицые монахи, задирая рясы, переваливались через борт насада, становились рядком, смиренно складывая на груди волосатые длани, а последним поднялся на палубу священник Арсений. У князя Курбского от удивления глаза выкатились: когда только успел, проныра?! Известно ведь было, что в Кириллов отъехал, если еще не дальше – в Москву!
Но что поделаешь: пришлось подходить к нему под благословение. Важным был сегодня Арсений, неприступным. Но когда князь к руке его склонялся – подмигнул весело Салтыку. И Салтык кивнул приветливо. И другие воеводы заулыбались: вологодский Осип, устюжский Алферий, новоявленный вычегодский воевода Иван Зубатый – все Салтыковы приятели. Только духовник княжеский Варсонофий засопел сердито, посчитал руколобызание сие для князя Курбского умалением чести.
На людях князь Курбский разговаривать с Арсением не пожелал, повел священника в кормовую каморку. И правильно сделал: обидный получился разговор. Арсений именем владыки распорядился воеводами, как подначальными людьми. Пусть-де судовой караван за городом пристанет, ратники на лугах ночуют, в шалашах. К себе же владыка Филофей зовет лишь больших воевод. Пусть поторопятся князь Курбский и воевода Салтык, отъезжает будто бы владыка по своим делам, лишь для разговора задержался в городке. А поутру и он в путь, и судовая рать чтобы дальше шла…
С владыкой не поспоришь – сам себе голова. Побежали к городу одним большим насадом. Ни пушечной пальбы, ни колокольного звона. Только чернецы на пристань вышли с хоругвями, со складнями да вымские ратники рядами на берегу встали со своим воеводой Фомой Кроминым. Арсений указал на него пальцем:
– Вот воевода вымичской рати. Владыка на поход благословил…
Не поинтересовался даже, приглянулся ли сей муж большим воеводам. Филофей-де благословил – и все…
Воевода Фома Кромин, кряжистый заматерелый мужик, до глаз заросший бурой бородищей, смотрел не то чтобы дерзко, но равнодушно как-то, поклонился коротко, небрежно. Шибко он не понравился князю Курбскому.
Ветхий старец в порыжевшей ряске, перепоясанной простой веревкой, повел больших воевод на епископское подворье. Брел он неторопливо, еле-еле перебирая негнущимися ногами, и воеводам приходилось умерять шаги. Перекидной мостик через ров опасно кренился, поскрипывал. Но городские ворота были крепкие, обитые железными листами, а ратники в воротах рослые, молодые, в кольчугах.
В детинце чисто, везде деревянные мостовые – ноги не изгрязнишь. Строения крепкие, из бревен в два охвата. Крепко строились усть-вымские владыки, хозяйственно, на века.
В хоромах епископа Филофея потолки низкие, двери еще ниже – поневоле входишь с поклоном.
Оконца щелями, едва свет пропускают сквозь густые свинцовые переплеты, сквозь разноцветную слюду. Солнечный день на дворе, а по лесенкам, по переходам воевод вели со свечами. В епископской просторной келье тоже свечи на столе, а в углах – чернота. Кресло одно только, с высокой спинкой, на спинке крест резной, по стенам лавки.
Воеводы уселись на лавку, а на другую, супротив, – Арсений, старец в рыжей рясе, что встречал на пристани, еще какие-то чернецы, лиц под куколями не разобрать.
Тихо потрескивали свечи. Душно было, тягостно.
Тихо, без скрипа, отворилась дверца позади епископского кресла. Вошел Филофей, благословил вскочивших воевод, велел садиться. Личико у епископа бледное, худое, только глазищи из-под клобука горят. Неслышно подплыл к своему креслу, уселся, прикрыл веками глаза – будто притомился очень, глядеть не в силах. Заговорил тихо, без выражения:
– Волей государя нашего Ивана Васильевича и благословением святого отца митрополита Геронтия идете за Камень, воеводы. На то и мое благословение. Икону святого Георгия Победоносца понесет с вами священник Арсений (Арсений привстал, смиренно поклонился). Не на кровопролитие благословляю вас, но на подвиги во имя Господне, не на гордыню, но на смирение. Склоняйте сибирские народы к святой вере. Непокорных смирите, убогим защитой будьте, и возблагодарит Господь вас за праведные дела. В добрый путь, воеводы, Аминь!
Филофей приоткрыл глаза, поджал тонкие губы, пытливо вглядываясь в лица. На князе Курбском задержал взгляд, на Салтыке. Салтыку показалось, что смотрит на него владыка с приязнью. И тут же вспомнил, что пожелание Филофея сходится с наказом дьяка Ивана Волка: склонять сибирские народцы под государеву руку без лишнего кровопролития. Из Москвы протянулась ниточка на епископское подворье в Усть-Выми, из Москвы! Лишняя гирька на весах его возможного спора с князем Курбским!
Видно, и князь Федор это понял, насупился.
