распален князь боем, опьянился от победы. Но говорить надо.
– Ты повремени, Федор Семенович, с расправой. Поразмыслить надо, что лучше для дела: жестокосердие иль милость? С ханом Ибаком предстоит говорить. Нужна ли лишняя кровь?
– Что мне их, медами потчевать?! – сердито возразил Курбский. – Послужильцу моему Григорию Жолобу без малого руку не отсекли саблей, не воин теперь. Да ты знаешь его, воевода: сын боярский из Ярославля, и в вятском походе был, и в казанском. Ему-то каково?
– Увечье Гришкино и для меня огорчительно. Но ты все же подумай, князь: на пользу ли государеву делу татар ярить?
Отвернулся князь Курбский, молчит. Молчит и Салтык, не торопит – знает уже своего товарища по походу, дает время одуматься. Вспыльчив князь Федор Семенович Курбский, но отходчив. Честолюбив, но рассудителен, если не торопить – поразмыслит и с разумным согласится. Так и вышло, успокоился князь, подобрел лицом.
– Коли нужны тебе головы татарские – бери себе, делай как хочешь. А вот спины тебе не отдам, мои спины. Велю батогами отхлестать, чтоб запомнили. Ладно будет, воевода?
– Куда как ладно, князь!
И рассмеялись, довольные друг другом…
Ниже по реке стоял еще один татарский городок (от пленников узнали). И к тому городку наведался князь Курбский. Тамошний бек сражения не принял, отбежал со всеми своими людьми. Городок тоже сожгли.
Плыли насады и ушкуи мимо покинутых селений, мимо безлюдных берегов. Татарские сторожевые разъезды изредка маячили на дальних возвышенностях, не осмеливаясь приблизиться к берегу.
Близилось устье Тавды-реки.
Князь Курбский настойчиво втолковывал Салтыку:
– Неужто так и пойдем – все мимо да мимо? Пощипали краешек Тюменского ханства – и довольны? Надобно крепко ударить, чтоб проняло хана Ибака! Сам ведь говорил, что тюменцев надобно постращать!
Салтык тоже об этом думал. Судовое мимошествие не устрашит Ибака. Подумает тюменский хан, что боятся его русские воеводы, еще больше возгордится. Надо так сделать, чтобы он сам уклонялся от войны, а не судовая рать. Может, пройдя Тавду-реку, повернуть по Тоболу к Чинги-Туре, стольному граду Ибака? Пусть сам Ибак выбирает: начинать войну или послов навстречу насылать, чтобы замириться с государем Иваном Васильевичем по всей его воле?
Вопреки ожиданиям князь Курбский сразу согласился. Надеялся князь, что Ибак не уступит, выйдет на брань. А если нет, на то Божья воля. Он, князь, от боя никогда не уклонялся…
Судовая рать обогнула пологий мыс, возле которого Тавда вливалась в Тобол, и повернула к полуденной стороне. По берегу, не таясь больше, бежали за судами татарские конные разъезды. Всадники на низкорослых лохматых лошадках подскакивали к самой воде, грозились луками.
Князь Курбский приказал ратникам надеть кольчуги и зарядить ручницы. Пищальники стояли с горящими фитилями. Что выберет хан Ибак, войну или мир?
Ибак выбрал мир. Выбрал не только потому, что давно знал о грозной силе русских полков и огненном бое, приводившем в ужас степняков (разгром князя Асыки под Пелымским городком лишь подтвердил известное!), – не ко времени оказывалась эта война. Князья проклятого Тайбугина рода стали дерзкими, даругам [61] было опасно даже ездить на Иртыш. Собственные уланы и беки ненадежны, требуют тарханов [62]. Но чем больше тарханов, тем меньше ясак в казну. Смирять надо осмелевших, а тут эта война…
В войне с русскими воеводами Ибак не видел для себя никакой выгоды. Придется для войны просить воинов у беков и уланов, а те даром ничего не делают. Малые улусные мурзы, у которых взрослых воинов можно по пальцам пересчитать, тоже будут просить подарки. Как потом расплачиваться, чем? Какую добычу посулить воинам? Не торговый караван плывет по Тоболу, а военный, не товары на русских судах, а пушки.
Мудрый советник карачи [63] Абдул говорит, что война с русскими вредна при любом исходе. Если победят русские, то ослабнет власть Ибака, еще больше воли возьмут сыновья-салтаны, уланы, беки, мурзы. Если победит Ибак, то победа обойдется недешево: надеяться на легкую победу над железногрудыми русскими воинами может только глупец. Погибнут отборные тысячи нукеров, надежда и опора хана, а выиграют лишь завистники его, те же самые стяжатели тарханов. Нужно договориться о мире с русскими воеводами. Пусть проходят мимо!
Карачи загибал худые пальцы, перечисляя, что можно без ущерба для себя предложить русским воеводам.
Можно пообещать больше не трогать вогуличей, юрты которых стоят близко от владений русского государя Ивана Васильевича.
Можно сказать, что казанский хан Алегам больше не друг Ибаку, и мурз из Казани больше не принимать.
Ибак сидел на подушках, задумчиво теребил бородку. Редкой была бородка, колючей, но Ибак втайне гордился этим признаком мужества: у большинства тюменцев подбородки были гладкие, как пятка ребенка. Если даже честно выполнять все, что Карачи советовал пообещать русским, особого ущерба для ханства не будет. Тюменские беки уже прочно сидят на Тавде-реке, а дальше в вогульской земле леса да болота, зачем они кочевникам? Казанский хан Алегам… Слухи доходят, что непрочен Алегам в Казани, многие уланы от него отшатнулись. Готовит будто бы русский государь большой поход на Казань, того и гляди, сковырнет Алегама. Разумно ли с Алегамом дружить? Наверно, неразумно. Так что же теряет Ибак, предложив русским мир? Ничего не теряет! Что приобретает, встретив русских войной? Ничего не приобретает, но потерять может многое! Выходит, лучше не воевать!
Так и сказал Ибак Карачи Абдулу:
– Сам поедешь к русским воеводам. Встретишь у Волчьей протоки. Там и шатер поставь на острове. Мой шатер, красный! Чумгур с тобой поедет. Пусть напомнит Чумгур воеводам, что сам государь Иван принимал его с честью и подарки дарил. Шамана возьми со священным камнем [64]. Из уланов и беков свиту выбери, кто подородней, побогаче. Нукеров из своей личной тысячи дам. Присмотри, чтобы все нукеры в кольчугах были – по ним русские воеводы о всем тюменском войске судить будут. Подарки приготовь, не скупись. Меха поднеси воеводам, мягкую рухлядь все любят. Шелк еще, расписную посуду возьмешь у хорезмийских купцов. А о чем говорить – сам знаешь…
Карачи кивнул: конечно же знает. Мысли хана Ибака – его собственные мысли, исподволь подсказанные, в ханские уста вложенные и к нему, Карачи, вовремя возвращенные!
Ибак продолжал наставлять:
Воинов к Волчьей протоке собери побольше. Всех собери! Женщин на коней посади, раздай им старые копья. Костров побольше: не по одному костру на десяток воинов, как в походе, а по три, по четыре вели разжечь. Пусть изумляются русские воеводы многочисленности войска!
Карачи склонился в глубоком поклоне, выразил почтительное восхищение мудростью хана. Поспеши исполнить сказанное! Пятясь и непрерывно кланяясь, Абдул выкатился из ханского шатра… А судовая рать плыла и плыла вверх по Тоболу. Второй Спас прошел [65]. На Руси уже первые яблоки едят, яровые хлеба поспевают, бортники начинают подрезывать медовые соты. Сладкий Спас, щедрый Спас. Но и с горчинкой он: осенины приближаются, вода в реках холодеет, бабы провожают солнечные закаты с грустными песнями, с плачем по уходящему лету.
А здесь, за тридевять земель от родной Руси, ни яблочной сладости, ни прохлады. Знойный ветер гонит пыль из степи, солнце печет немилосердно, будто и не осенины вовсе, а самая макушка лета.
Всевидящие глаза кормщика Ивана Чепурина первыми заметили вдали татарский стан. По всему левому берегу Тобола дымились костры, многие тысячи костров. Бурлил между юртами людской водоворот, будто черная пена в кипящем котле. Вывел-таки Ибак свое степное воинство к Тоболу!
Против татарского стана – небольшой островок, отделенный от берега полосой быстротекущей воды. Большой шатер алеет, полощется на ветру бунчук [66] из хвоста рыжей кобылы – знак ханского достоинства. Неужели сам Ибак тут?
От островка к судовому каравану спешит лодка. Одна только лодка, и вооруженных людей на лодке не
