— Ей-богу, не знаю!
— А кто ее подвесил? — Дядька победно оглядел малышей, прислушивающихся к диспуту на астрономическую тему. — И почему все растет — рожь, липа, лоза?.. Тянет все это что-то вверх или снизу что-нибудь его толкает?
— …
— Молчишь?! То-то! Не хочешь признаться, что не знаешь и этого!
Отец не выдержал, покатился со смеху. Это не обескуражило Рыгорульку. Довольный собой, дядька уперся коленом в концы березовых дужек хомута, затянул супонь и стал заматывать кончик сыромятного ремешка.
Поремского Осипа, с которым Альяш некогда затыкал снопами печные трубы, жена пилила до тех пор, пока мужик не сдался. Каждое воскресенье после завтрака он тоже снимал с колышка сбрую, брал обитую сверкающими бляхами дугу с кольцом для бубенчика, захватывал узду с красными помпончиками, за голенище засаживал кнут и шел на подворье. Через минуту усаживал в повозку свою толстую Нинку, ставил ей в ноги корзину с курами, взнуздывал коня и катил к святому месту, хотя сам был безбожником и на все, что творилось возле церкви, смотрел как на цирковое представление.
Многих туда влекла тяга к необычному. Газеты на селе были редкостью, радиоприемники — только у богатеев. Некуда было податься в свободное время, убежать от скуки. Иные рассуждали так:
«Яровые посеял, картошку посадил, окучил, до сенокоса еще полмесяца — что делать?.. В Журовичах и Почаеве был, в Зверках под Заблудовом, откуда младенец Гавриил, тоже бывал. В Подворки, где обновилась икона, ездил. В своем приходе все те же анекдоты про ксендза да попа. Сходку паны, заразы, запрещают. Народ в какое-то Грибово прется. Была не была, махну-ка туда и я, посмотрю еще и это диво!..»
И шел смазывать повозку или накачивать камеры ровера, как у нас называли велосипед.
У нашего забора однажды присели путешественницы из-под Баранович. Преодоление трудностей, голода и физической боли из-за добровольно поставленной перед собой цели доставляло этим женщинам явное удовольствие.
— Такой путь проделать — двести верст! — пожалела их мама. — И не надоело вам столько тащиться?
Одна бабка звонким и чистым голосом пропела:
— Ни капли! Идем себе до того Грибова то лесом, то полем, то лугом, вдоль чужих огородов… Идем по солнышку, радуемся всему, вдыхаем запахи, и, поверьте, так нам как-то фа-айно на душе, что даже смеяться хочется!
— А еду с собой брали?
— Только гнилушек по торбе от жажды. Картошки да хлеба в каждой хате дадут… Что в этом узле?
— Плащаницу купили всей деревней в подарок для церкви!
Молодежь, влекомая жаждой новых впечатлений, валила в Грибовщину как на свадьбу, ибо каждая новая встреча с другим человеком вносит в нашу жизнь нечто новое.
К церкви подходила компания юношей и девушек и удивлялась говору теток из-под Новогрудка. Вместо западнобелорусского «са» они говорили «ся» — «наелася», «напилася», «помолилася». Употребляли какие-то смешные слова: «няужо», «нешта», «гэны», «сёння»…
Играла шарманка. Дети свистели в глиняных петушков. Ржали и грызлись распряженные и взбесившиеся от безделья кони.
— На гербовой бумаге молитвы к святой Варваре о счастливой смерти! — во всю глотку объявлял какой-то торговец.
— А зачем, дядя, молиться еще и об этом? — поинтересовался юноша.
— Смерть человека, сынок, в соединении с богом — это величайшее счастье из тех, которые мы можем постичь. Варваре об этом и молятся!
— Ого, теперь будем знать!..
Ребятам сделалось неуютно, и они постарались уйти подальше от этого места.
— Библии, Библии почти задаром! — кричал другой торговец. — Сатана задрожит от страха, узнав, что святое писание так дешево продаю!
С большой бородавкой на носу бродяга нес в протянутой руке медную кружку, выпиленную из снарядной гильзы, колотил по ней копеечным гвоздем и гнусавил:
— Подайте, Христа ради, инвалиду Брусиловского прорыва, не забывайте многострадального воина, верного и храброго сына отечества!
Парни кивнули на своих спутниц:
— Проси, дед, у них, они богатые! Мы свои деньги давно пропили!
Бородатый бродяга, ноги которого до коленок всегда были искусаны собаками, вздохнул с притворным сожалением:
— Эх, хлопчики, когда был молод, имел до девок голод, а при старости такой не гребую никакой!
Парни заржали и окружили старика.
— Дедуля, а правда, что жена кринковского войта дала вам булку, а вы ей камнем побили стекла в окне?
— Это, ребятки, был не камень, а та самая булка!
Дальше из уст старого плута посыпались каскады рифмованных острот — белорусских и польских, еврейских и немецких. От них покраснели бы и телеграфные столбы.
— Ой, деточки, — спохватился бродяга, — ступайте себе, ступайте, а то я из-за вас тут ни шиша не заработаю, старуха меня и на порог не пустит!
Поджимая, как аист, ногу, он заколотил гвоздем по кружке и завопил:
— Болят мои раны, сестрицы милосердия, ноют раны ветерана, скалеченного самураями под Мукденом, подайте гвардейцу его анпираторского величества, кавалеру аксельбантов и георгиевских крестов трех степеней! Одолел я под Сучаном три вражеских цепи: одну рашпилем перепилил, под вторую прополз, а через третью перескочил!..
Парни дружно засмеялись и пошли дальше. Все их занимало. Потряхивая пустой штаниной, с культей до колена, поляк держал палку с нанизанными на нее сандалетами.
Увидев парней, закричал:
— Ludzie, ludzie, nie stojcie, tylko boty kupojcie! Kto choc jeden raz sprobowal, to od razu dwa kupowal! Jak na kolku powiesicie, dziesiec latek przenosicie![11]
Слушатели обладали чувством юмора, шутка инвалида пришлась им по душе.
— А даром пан отдаст?
— Juz ten umarl dawno, kto dawal za darmo![12]
К парням уже шел фокусник:
— Amerykanska gra — za dolara dwa! Ja mam rece, imi kreсe, ty masz galy, zeby patrzaly. Kto ma oczy zdrowe, ten wygrywa krowe, kto ma oczy z korka, ten doplaca z worka! Spiesz, bracie, bo jutro nie bedzie![13]
В уголке у забора примостилась бабка Терениха, знахарка из Плянтов. Когда Володьку покусала бешеная, по общему убеждению, собака, мама ездила к этой знахарке «выписывать хлеб» для лечения.
Парализованная ниже пояса, с седыми усиками бабка сидела, закутавшись в теплые платки, и давала советы молодой дивчине, за которой стояла длинная очередь. Накрыв клиентку цветастой клеенкой, знахарка жужжала ей на ухо:
— Носи при себе мясо жеребенка, высушенное в новом обливном горшочке в печи, из которой только что вынули хлеб. К кому ни приложишь, будет любить! Хорошо иметь при себе волос из волчьего хвоста или объеденные муравьями кости лягушки. Только правый бок ее, если левый, никто не полюбит… А когда вынешь хлеб из печи, высуши капельку своей крови, голубиные кишки, а еще лучше — ногу совы, сотри все в порошок и дай ему выпить, — как привяжешь! Только смотри, милая, не дай месяцу осветить твою сорочку!
— Что вы, тетка Терениха, дурная я, что ли, сама не знаю?! — Девушка вся дрожала от волнения. —
