— Попытаю удачу.
— О да, понимаю… крепкий орешек. Впрочем, не такой уж и крепкий, если разревелись вчерашней ночью.
Я постарался не выдать смущения. Не удалось.
— Не знаю, о чем вы говорите…
— Да что уж там, — бросил Сезер. — Омар слышал, как вы рыдали. Сказал, что почти полчаса заливались слезами. Он не пришел к вам сегодня утром требовать деньги за телевизор только потому, что пожалел вас, идиот. Но, поверьте, к вечеру он снова будет в ярости. Это перманентное состояние Омара. В этом вы с ним похожи.
Сезер впился в меня взглядом. Обжигающим, словно вспышка яркого света. Я невольно заморгал и отвернулся.
— Так почему вы плакали, американец? — спросил он.
Я не ответил.
— Тоска по дому? — спросил он.
Подумав мгновение, я кивнул. Он повернулся к окну.
Все мы здесь тоскуем по дому, — услышал я.
6
LA VIE PARISIENNE…
Или, если точнее, моя парижская жизнь.
Первые недели в моей хибаре на улице де Паради она была подчинена такому распорядку.
Почти каждое утро я вставал около восьми. Пока варился кофе, я слушал радиостанцию «Франс-Мюзик» (или, скорее, «France Bavarde»,[47] поскольку ведущие, казалось, были не столько увлечены собственно музыкой, сколько бесконечным ее обсуждением). Одевшись, я спускался вниз, в boulangerie[48] на соседней улице де Птит Экюри, где покупал багет за шестьдесят сантимов. Оттуда шел на рынок на улицу дю Фобур Сен-Дени и делал закупки по заранее составленному списку. Шесть ломтиков jambon[49] шесть ломтиков эмментальского сыра, четыре помидора, полдюжины яиц, 200 граммов зеленой фасоли (я быстро освоил метрическую систему мер), 400 граммов какой-нибудь дешевой белой рыбы, 200 граммов самого дешевого мяса, которое не выглядело совсем уж заветренным, три литра vin rouge,[50] пол-литра молока, три литра простой минеральной воды — этого запаса мне хватало на три дня. Стоимость продуктовой корзины никогда не превышала тридцати евро… и это означало, что я мог питаться на шестьдесят евро в неделю.
В те дни, когда я закупал провизию, домой я возвращался к половине первого. Включал свой компьютер и, пока он загружался, варил себе еще кофе, настраиваясь на работу. Я убеждал себя в том, что пятьсот слов — это всего ничего: подумаешь — две страницы. Это была ежедневная норма моего писательского труда.
Две страницы, шесть дней в неделю — итого двенадцать страниц. Если бы мне удалось выдержать такой темп, роман был бы готов через год. При этом мне совсем не хотелось думать о том, что оставшихся денег хватит лишь на то, чтобы обеспечить себе самое примитивное существование в течение трех оплаченных месяцев аренды…
Отметая все, я заставлял себя сосредоточиваться на том, чтобы выдержать дневную норму. Пять сотен слов… Раньше я минут за двадцать выдавал такой объем в своей электронной переписке…
Пятьсот слов. Да ерунда, в самом деле…
Пока ты не пытаешься создать из этих пяти сотен слов некое подобие художественного вымысла, и так изо дня в день.
Мой роман… мой первенец… Хочу сказать, что еще лет двадцать назад я убедил себя в том, что мне суждено его написать. Он должен был стать «Оги Марчем»[51] наших дней, грандиозным плутовским Bildungsroman[52] о тяжелом детстве в Нью-Джерси, которое проходило на фоне нескончаемых семейных дрязг и унылого провинциального консерватизма шестидесятых.
Долгие месяцы, пока я варился в этом кошмаре, заставившем в конце концов уехать из Америки, меня грела лишь мысль о том, что рано или поздно я обязательно отыщу тихое местечко, где смогу излить на бумаге все, что пережито, и наконец доказать миру, что я действительно серьезный писатель, в чем сам никогда не сомневался. Я покажу этим уродам… обычно так, скрежеща зубами, клянется тот, кто потерпел неудачу… или дошел до точки. Относясь к последним, я знал, что это скорее не призыв, порождающий действие, а вопль отчаяния от осознания собственного бессилия.
Пять сотен слов… Таким было мое ежедневное задание, которое не казалось чрезмерным, ведь больше мне не на что было тратить время.
Разве что на кино. Свободное время я проводил в темных залах городских кинотеатров, приспособленных к вкусам таких же фанатов экрана, как я. Географию Парижа я изучал по его кинотеатрам. Каждый понедельник я тратил шестнадцать евро на приобретение carte orange hebdomadaire — недельного проездного, который давал право проезда в metro и на всех автобусах в черте города.
Впрочем, маршруты моих поездок за пределы quartier,[53] где я жил, определялись, главным образом, моими кинематографическими запросами.
Как только пятьсот слов загружались в память компьютера, я мог с чистой совестью вылезти из норы и отправиться в кино. Моей любимой территорией был Пятый округ, поскольку здесь отмечалась самая высокая плотность кинозалов — по пятнадцать штук на квадратную милю. В большинстве из них крутили старые ленты. В «Аксьон Эколь» шла постоянная режиссерская ретроспектива: неделя Хичкока, неделя Куросавы, неделя вестернов Энтони Манна. По соседству, в «Ле Рефле Медичи», я провел три счастливых дня за просмотром комедий, когда-либо снятых на киностудии «Илинг». Правда, к концу фильма «Море виски» я оказался весь в слезах… что скорее подтверждало уязвимость моего душевного состояния, а не художественную ценность картины. В кинотеатре «Аккатон» можно было погрузиться в извращенные фантазии Пазолини на тему особенностей человеческого поведения. Минуты за три я без труда перебирался из «Аккатона» в Латинский квартал на сезон Бунюэля. А оттуда мог пешком прогуляться в
