ему ту лесную дорогу, в сознании рождался мерзкий вой, грохот пулеметов «штукаса» и вслед за этим начинало ломить в затылке и ломать большой палец на ноге. Пальца, конечно, давно нет, но казалось, что палец на месте, а Карел только-только приходит в себя после контузии и чувствует мучительную боль. «Фантомные ощущения», — говорил старый Махач, когда Карел жаловался ему, и у Карела слились ощущения давней атаки гитлеровского самолета и современных войн в которых разбойничают американские «фантомы».
Резко, на высокой ноте закончили песню палестинцы, но молчание в салоне «Икаруса» словно продолжало ее. Автобус бежал по шоссе, жизнь текла своим чередом, но это молчание перекрывало все звуки. Такая же тишина стояла после налета на чехословацкий батальон в лесу, тишина угрюмая и горькая, как сама мать-скорбь над убитыми и ранеными. «Лютый ветер, запах крови…» Черная тишина.
И сразу после воспоминаний голову начали сжимать безжалостные обручи. Карел хотел съехать с проезжей части, немного постоять, но сдержался, не позволил себе этого: грозное дыхание бейрутского воздуха ощущалось сейчас в салоне, и Карел только крепче стиснул зубы.
Он не расслышал первых гитарных аккордов: новая песня пришла спокойно и просто, как входят в собственный дом люди. Вернее, это была еще не песня: русский гитарист провел легкими пальцами по струнам, перебор сменялся перебором, потом короткая пауза, несколько аккордов, и только после этого четкий и громкий гитарный бой возвестил начало песни. Уверенный голос вплелся в мелодию, соединил вместе аккорды, Карел даже подумал, что это продолжается песня палестинцев, но вдруг зазвучали русские слова.
«Икарус» так же быстро бежал по загородному шоссе, слушая песню. Карел старался понять, о чем она. Боль еще жила в затылке, но притаилась, не подавала признаков.
Песня была незнакомой, с резкими, отрывистыми словами, с тревожными и требовательными аккордами гитары.
Порой пальцы гитариста постукивали по корпусу инструмента, стук был тревожным, торопливым.
Песня закончилась тремя аккордами, разгоряченный голос умолк перед ними, будто оборвался. Боль в затылочной части ничем не откликнулась, но Карел чувствовал ее по привычке.
И вдруг он едва не вскрикнул: он разыскивал свою песню сорок лет, а она явилась неожиданно просто, без всяких церемоний; и Карел даже испугался, что она так же внезапно уйдет. Карел сбросил скорость, поспешно выискивая предлог для остановки, но передумал и поехал дальше медленно, — у самой обочины, стараясь разобрать каждое слово песни, запомнить его и не отпустить. «Ой да не вечер, да не ве-е-чер…» — сколько лет он ждал ее!
Песню подхватили. Она разгуливала по салону, словно ветер в чистом поле, и разноголосое пение усиливало ее красоту и мощь.
Все внимательно слушали песню, мощно звучал хор голосов. Лишь когда песня закончилась, Карел заметил, к собственному удивлению, что автобус стоит у края шоссе, но сейчас было не до этого: так хорошо вдруг ему стало. Ах ты, как бывает! Он опустил голову к баранке и терся то одной, то другой щекой о ладони.
Милена испуганно заспешила по проходу между креслами к водительскому месту.
— Товарищ Карел Новак, что с вами? — Она всегда обращалась к нему так, подчеркивая уважение к его возрасту и водительскому мастерству.
Карел рывком поднял голову и быстро начал объяснять. Милена никак не могла понять, что случилось, зачем вдруг понадобился магнитофон, при чем здесь вечер и лесная дорога. Карел остановил свои сбивчивые объяснения, секунду продолжал и с радостью почувствовал, что боль в затылке начисто пропала, и, развернувшись на кресле к пассажирам, отыскал глазами группу русских.
— Я плохо скажу, — начал он, подбирая русские слова, — пусть лучше она переведет. — И продолжил по-чешски, стараясь не торопиться: — Меня ранило на войне в голову, и, когда я пришел в себя, было очень больно. Русская девушка пела мне эту песню, и боль проходила. Помню, в первый раз, — заторопился он, возвращаясь в памяти к тем давним годам, — открыл глаза — все черно, я даже не открывал их, чтобы не так было больно, а потом вдруг услышал песню, вот эту песню, и боль сразу прошла. Как она называется? Спойте еще раз, я запишу на магнитофон.
Милена переводила слово в слово, не замечая, что передает интонацию взволнованной речи Карела, заражаясь его горячностью. Она смутилась, когда Карел попросил:
— Успокойся. Не торопись, песня нашлась, — и улыбнулся Милене. Потом спросил по-русски: — Как она называется?
— У нее два названия, — ответил парень, который играл на гитаре. — «Казачья притча» или «Сон Стеньки Разина».
— Забыли так… мою песню, — говорил Карел, все еще оставаясь в плену воспоминаний.
— Нашу, — с улыбкой поправил парень, показывая ладонью на себя и на Карела.
— Да, да! — обрадовано согласился Карел.
Потом он записывал в блокнот отдельные непонятные слова, попросив всех в автобусе подождать: время еще было. Его не удивило, что у русских тоже есть песня о лютом ветре. Он расспросил, кто такой Стенька Разин, и долго припоминал что-то. Русские с помощью Милены пробовали объяснить доходчивей, но Карел отмахивался: не то, не то…
— По Стеньке шапка! — вспомнил он наконец давно слышанную пословицу.
Русские засмеялись, поправили его:
— По Сеньке.
— Нет! — смеялся Карел. — По Стеньке. Когда есть такие песни, которые лечат голову, значит, по Стеньке!
Оживление в салоне разгоралось, теперь с помощью друг друга переводили слова Карела на иные языки, и даже Милена, сердито посматривающая на часы, не подгоняла водителя и гитариста. О том, что надо ехать, вспомнил сам Карел.
— Поехали, — сказал он, включая зажигание. — Раз по Стеньке шапка, надо ехать дальше.
Огромные, вековые липы вдоль шоссе, одетые снегом, провожали бело-голубой «Икарус» и никуда не спешили.
Они старились год от года, могли бы рассказать множество историй, если бы могли говорить или спеть, если бы они пели. Но они просто молча стояли по краям Карловарского шоссе, потому что столетиями не двигались с места.
Перебирая в уме слова песни, Карел добрался до второго куплета. «Теперь посмотрим, — подмигнул он липам. — Сил еще хватит».
