— Прочь! Прочь! Пусти меня! — кричал Абдулла, карабкаясь на колесо пушки.
— Твой отец был пирожник, твоя мать украла ги,[1] — распевал Ким. — Все мусульмане уже давно потеряли Зам-Заммах!
— Пусти меня! — пронзительно закричал маленький Чота в расшитой золотом шапочке. У отца его было, по всей вероятности, около полумиллиона фунтов стерлингов, но Индия — единственная демократическая страна в мире.
— Индусы тоже потеряли Зам-Заммах. Мусульмане прогнали их. Твой отец был пирожник…
Он остановился. Из-за угла со стороны шумного базара Моти показался человек, каких никогда не видывал Ким, полагавший, что знает все касты. Он был ростом почти в шесть футов, одет в темную одежду с бесчисленными складками из материи, похожей на ту, из которой делают попоны, и ни по одной из складок Ким не мог определить, к какого рода промыслу или профессии принадлежит этот человек. На поясе у него висел ажурный железный пенал и деревянные четки, какие носят святые люди. На голове красовалась шляпа гигантских размеров. Лицо у него было желтое и сморщенное, как у Фук-Шинга, китайца-сапожника на базаре. Чуть раскосые глаза походили на ониксы с трещиной посредине.
— Кто это? — спросил Ким товарищей.
— Кажись, человек, — сказал Абдулла, засунув палец в рот и пристально смотря на незнакомца.
— Без сомнения, — возразил Ким, — но он не из Индии; таких людей я никогда не видел.
— Может быть, жрец, — сказал Чота Лаль, заметив четки. — Посмотрите, он идет в Дом Чудес!
— Ну, ну, — сказал полицейский, качая головой, — я не понимаю, что вы говорите. — Полицейский говорил по-пенджабски. — О, Всеобщий Друг, что такое он говорил?
— Пришли его сюда, — сказал Ким, спускаясь с пушки и показывая свои голые пятки. — Он — иностранец, а ты — буйвол.
Человек обернулся с беспомощным видом и направился к мальчикам. Он был стар; его грубый шерстяной плащ еще сохранял неприятный запах чернобыльника, растущего в горных ущельях.
— О, дети, что это за большой дом? — сказал он на очень хорошем языке урду.
— Это Аджайб-Гер — Дом Чудес! — Ким не назвал незнакомца «Лала» или «Миан». Он не знал, какой веры иностранец.
— А! Дом Чудес! Можно войти туда?
— На двери написано — всякий может войти.
— Бесплатно?
— Я вхожу и выхожу. А я не банкир, — со смехом сказал Ким.
— Увы! Я старик. Я не знал. — Перебирая четки, он обернулся в сторону музея.
— Какой ты касты? Где твой дом? Пришел ты издалека? — спросил Ким.
— Я пришел из Кулу — из-за Кайласа, но, впрочем, что знаете вы? С гор, где, — он вздохнул, — воздух и вода свежи и прохладны.
— Ага! Китай (китаец), — важно проговорил Абдулла. Фук-Шинг прогнал его однажды из лавки за то, что он плюнул на священное изображение.
— Пахари (горец), — сказал маленький Чота Лаль.
— Да, дитя, горец с гор, которых ты никогда не увидишь. Слышал ты о Бод-юм (Тибете)? Я — не китаец, а тибетец, если желаешь знать — лама, или гуру на вашем языке.
— Гуру из Тибета, — сказал Ким. — Никогда не видел такого человека. Значит, в Тибете есть индусы?
— Мы — последователи Срединного Пути — живем мирно в своих монастырях; я иду, чтобы увидеть прежде, чем умру, четыре священных места. Вы, дети, знаете теперь столько же, сколько старик. — Он ласково улыбнулся мальчикам.
— Ел ты что-нибудь?
Старик порылся за пазухой и вынул старую деревянную чашу, в которую собирал милостыню. Мальчики кивнули головами. Все знакомые им духовные лица просили милостыню.
— Мне еще не хочется есть. — Он повернул голову, словно старая черепаха, греющаяся на солнце. — Правда ли, что в Лагорском Доме Чудес много изображений святых? — Он повторил последние слова, как будто ожидая подтверждения их.
— Это правда, — сказал Абдулла. — Он наполнен идолами язычников. Ты тоже идолопоклонник?
— Не обращай внимания на него, — сказал Ким. — Это правительственный дом, и там нет никакого идоло поклонства, а только сахиб с седой бородой. Пойдем со мной, я покажу.
— Чужие жрецы едят мальчиков, — шепнул Чота Лаль.
— А он и чужой и идолопоклонник, — сказал Абдулла, магометанин.
Ким расхохотался:
— Он неизвестен нам. Бегите и заберитесь на колени к матери матерей и будете там в безопасности. Идем.
Ким с шумом повернул двигавшийся механически турникет; старик последовал за ним и остановился в изумлении. В первом зале стояли большие фигуры греко-буддистской скульптуры — одним лишь ученым известно, когда они были созданы забытыми скульпторами, рукам которых, казалось, таинственно передалось что-то из искусства греков. Тут были сотни обломков, резных рельефных украшений, кусков статуй и плит, фигур, которые украшали в былое время кирпичные стены буддистских мавзолеев и памятников Северной страны; теперь, открытые и снабженные надписями, они составляли гордость музея. С открытым от изумления ртом лама поворачивался от одного предмета к другому и, наконец, замер в восхищении перед горельефом, изображавшим коронацию или апофеоз Владыки Будды. Властелин сидел на лотосе, лепестки которого были так нарезаны, что каждый из них казался отдельным. Вокруг него была целая иерархия властителей, старшин и древних Будд. Внизу виднелись покрытые лотосами воды с рыбами и птицами. Два дева (добрые духи) с крыльями бабочек держали венец над его головой; другая пара, повыше, поддерживала зонтик, наверху которого красовался головной убор бодисатвы.[2]
И Он здесь! Чудеснейший закон также здесь. Мое паломничество хорошо началось. А что за работа! Что за работа!
— Вон там сахиб, — сказал Ким и нырнул среди ящиков с произведениями искусства, минуя мануфактурный отдел. Седобородый англичанин смотрел на ламу, который степенно повернулся и поклонился ему. Порывшись несколько времени, он вытащил записную книжку и клочок бумаги.
— Да, это мое имя, — сказал англичанин, с улыбкой смотря на детский неумелый почерк.
— Один из нас, который совершал паломничество к Святым местам, теперь он настоятель Лунг- Чосского монастыря, дал это мне, — запинаясь, проговорил лама. — Он говорил мне про эти изображения, — его худая рука, дрожа, указала на все вокруг.
— Привет тебе, о лама из Тибета. Вот изображения, и здесь я, — он взглянул в лицо ламы, чтобы приобрести познания. — Пройди пока в мою канцелярию.
Старик дрожал от волнения.
Канцелярия была маленькая комната, отделенная от галереи, где находились скульптуры. Ким припал к полу, приложив ухо к щели двери из кедра, треснувшей от жары, и, следуя своему инстинкту, приготовился слушать и наблюдать.
Большая часть разговора была выше его понимания. Лама, сначала с запинкой, рассказал хранителю музея о своем монастыре Суч-Зен, находившемся высоко среди скалистых гор, в четырех месяцах
