благословение, — и он произнес его, к величайшему облегчению фермера. Этому благословению он научился у Лургана-сахиба.
Лама так пристально взглянул через очки, как не смотрел за все это время переодевания марата.
— Друг Звезд, — сказал он наконец, — ты приобрел великую мудрость. Смотри, чтобы это не породило в тебе гордости. Ни один человек, перед глазами которого стоит Закон, не говорит легкомысленно о том, что он видел и что встречал.
— Нет, нет, действительно! — крикнул фермер, боясь, чтобы учитель не сделал каких-нибудь изменений в словах ученика.
E. 23 с полуоткрытым ртом наслаждался опиумом, который представляет из себя мясо, табак и лекарство для истощенного азиата.
В безмолвии, вызванном страхом и полным непониманием происшедшего, путешественники приблизились к Дели к тому времени, когда в городе начинали зажигать фонари.
Глава двенадцатая
— Я снова обрел мужество, — говорил Е. 23 под шум, царивший на платформе. — Голод и холод помрачают ум людей, иначе я мог бы раньше подумать о таком исходе. Я был прав. За мной охотятся. Ты спас мою голову.
Группа пенджабских полицейских в желтых штанах под предводительством разгоряченного, покрытого потом англичанина пробилась через толпу, стоявшую у вагонов. За ними незаметно, словно кошка, шел толстый человечек, похожий на адвокатского клерка.
— Взгляни на сахиба, читающего бумагу. В его руках описание моей наружности, — сказал Е. 23. — Они переходят от вагона к вагону, словно рыбаки, забрасывающие сети в пруд.
Когда процессия дошла до их купе, Е. 23 перебирал четки уверенным движением руки, а Ким насмехался над ним, уверяя, что он так напился, что потерял щипцы для углей, составляющие отличительный признак садду. Лама, погруженный в размышления, сидел, устремив пристальный взгляд вдаль, а фермер, оглядываясь украдкой, собирал свои пожитки.
— Тут только кучка святош, — громко сказал англичанин и прошел среди общего смятения, так как во всей Индии появление местной туземной полиции связано с лихоимством.
— Теперь все затруднение состоит в том, — шепнул Е. 23, — чтобы послать телеграмму с извещением, где я спрятал письмо, за которым меня отправили. Я не могу идти на телеграф в этом виде.
— Разве недостаточно, что я спас тебе голову?
— Недостаточно, если дело не будет закончено. Разве врачеватель больных жемчужин не говорил тебе этого? Идет другой сахиб. А!
Это был высокий, бледный участковый полицейский надзиратель с поясом, шлемом, блестящими шпорами и всем остальным снаряжением. Он гордо выступал, крутя усы.
— Что за дураки эти полицейские сахибы! — весело сказал Ким.
Е. 23 взглянул из-под опущенных век.
— Хорошо сказано, — пробормотал он изменившимся голосом. — Я иду напиться воды. Постереги мое место.
Он выскочил и почти попал в объятия англичанина, который осыпал его ругательствами на плохом наречии урду.
— Тум мут?.. Ты пьян? Нельзя так толкаться, словно станция Дели принадлежит тебе, мой друг.
Е. 23, у которого не дрогнул ни один мускул на лице, ответил потоком грязных ругательств, конечно, доставивших большое удовольствие Киму. Они напомнили ему мальчиков-барабанщиков и казарменных слуг в Умбалле в первое тяжелое время его пребывания в школе.
— Дурак! — протянул англичанин. — Ступай в свой вагон.
Шаг за шагом, почтительно отступая и понижая голос, желтолицый садду влез обратно в вагон, проклиная участкового полицейского надзирателя до самых отдаленных его потомков. Тут Ким чуть было не вскочил с места. В своем проклятье он призывал камень королевы, записку, находящуюся под ним, и коллекцию богов с совершенно новыми для Кима именами.
— Я не знаю, что ты говоришь, — вспылил англичанин, — но это поразительная дерзость! Выйди вон!
Е. 23 притворился, что не понимает, и с серьезным видом вынул свой билет, который англичанин сердито вырвал из его рук.
— О, какие притеснения! — проворчал из угла джат. — И только из-за шутки. — Он смеялся, слушая, как свободно управлялся садду со своим языком. — Твои чары что-то недействительны, Служитель Божий.
Садду пошел за полицейским с униженным и умоляющим видом. Толпа пассажиров, занятая детьми и узлами, ничего не заметила. Ким выскользнул вслед за ним. У него в уме мелькнуло воспоминание о том, как этот сердитый глупый сахиб вел громкие разговоры с одной старой дамой вблизи Умбаллы три года тому назад.
— Все идет хорошо, — шепнул садду, зажатый громогласной, крикливой, растерянной толпой. Между ног у него очутилась персидская борзая; на спину напирала клетка с кричавшими соколами, находившимися под присмотром сокольничего какого-то раджи. — Он пошел дать знать о спрятанном мною письме. Мне говорили, что он в Пешаваре. Я мог бы знать, что он — как крокодил — всегда в другом потоке. Он спас меня от беды, но жизнью я обязан тебе.
— Разве он один из нас?
Ким нырнул под грязную руку погонщика верблюдов и разогнал стаю щебетавших сейкских матрон.
— Один из важнейших. Мы оба счастливо попали. Я подам ему рапорт о том, что ты сделал. Я в безопасности под его защитой.
Он пробрался сквозь толпу, осаждавшую вагоны, и уселся на корточки у скамьи вблизи телеграфного отделения.
— Возвращайся, а не то твое место займут! Не бойся за успех дела, брат, и за мою жизнь. Ты дал мне вздохнуть, а Стриклэнд-сахиб вытащил меня на землю. Мы еще поработаем вместе. Прощай!
Ким бросился в вагон, смущенный, гордый, но в то же время несколько недовольный, что у него не было ключа к окружавшим его тайнам.
— Я еще новичок в Игре, это верно. Я не сумел бы так обезопасить себя, как этот садду. Он знал, что под фонарем всего темнее. Мне и в голову не пришло бы сообщать новости под видом проклятий… А как умно поступил сахиб! Ну ничего, я спас жизнь одному из них… Куда ушел фермер, Служитель Божий? — шепотом спросил он, усаживаясь в набитый вагон.
