журчащего в темноте ручья. Сызнова холодная вода облегчила боль. Но на душе не стало ни светлее, ни спокойнее.
Как бы действительно не пришлось подохнуть в тайге Петру Бородину: на таких ногах вряд ли уйдешь отсюда. И потом без помощи бывшего бригадира ему и рваться куда-либо нет смысла. Ни гроша денег, в лагерном обмундировании. В лучшем случае задержит первый же милиционер. А если и нет, кто достанет ему паспорт, документы, с которыми можно было бы пытаться проскользнуть в Москву, рассказать?..
Никто!
Ну что же, смерть не так уж страшна, когда жить незачем. Только вот мучительно умирать от голода. Лучше бы как-то сразу…
Геолог вытащил из кармана кусок магнетита, поднес к глазам. Держал на ладони камень, смотрел на него и думал.
Он думал о том, что магнетит этот родился много-много миллионов лет назад, а переживет его, как пережил первых панцирных рыб силура и лемуров, впервые наученных природой влезать на деревья. И первых полулюдей, спустившихся с деревьев на землю в конце плиоцена, чтобы потом встать на задние лапы, а передними прикрепить к палке осколок обсидиана. Солнце будет греть так же, травы и деревья — тянуться к солнцу. И будет существовать этот синеватый камень, а от геолога Бородина не останется тени на земле, обсидианового топора для будущего исследователя. Вот он, его обсидиановый топор — месторождение, которое он нашел случайно — теперь, но неслучайно тогда. Его топор, его плата за солнечное тепло, за тысячи миллионов лет, которые природа потратила для того, чтобы он смог сделать этот топор. Разве у него есть право спрятать его? Кто ему дал такое право? Обида?
Какая чепуха, чушь! Разве обижаются на бандита, который хозяйничает в твоем доме, потому что у него есть нож и нет совести?
Смешно обижаться на него, бандит есть бандит. Но дом принадлежит тебе, Петр Бородин, тебе и миллионам людей. Рано или поздно бандит убежит или его свяжут. А дом останется, этот дом вечен. Какое значение имеет твоя маленькая судьба, твои обиды, когда находка нужна людям, всем людям, их и твоему дому — Родине? Ты хотел заставить себя позабыть об этом и в самом деле совершить преступление?
Петр Сергеевич беспомощно оглянулся кругом, словно избушка была западней, а он только теперь, неожиданно понял это. Умирать здесь? Нет у него права умереть! С рассветом двинется в дорогу — он должен, обязан рассказать о находке. Обязан дойти, пройдя через «их» рогатки. И он дойдет. Дойдет!..
Донесет свой обсидиановый топор!
Он как-то успокоился сразу, словно нашел в пустоте опору или точку равновесия. Расслабил мышцы, чтобы отдохнули, готовясь к последнему великому усилию, И вдруг вспомнил, что делать это усилие незачем.
Качнулась, рухнула в бездну призрачная опора.
Допустим, он проскользнет в Москву. Расскажет о месторождении. А дальше? «Они» заявят свои права на беглеца Бородина.
Что изменилось за эти годы?
Ничто.
Петр Бородин доползет, расскажет: «Я оказался прав. Не напрасно работал, тратил народные деньги. Есть месторождение. Существует». А после этого Петра Бородина снова загонят в лагерь, потому что «они» скажут; «Петр Бородин — враг народа, бежавший из заключения».
Если каторжник находит в забое алмаз, с него не снимают цепей. Он остается преступником, находка не делает человека честным.
Пусть так. С этим можно примириться. Совесть его будет чиста, он сделает свое дело на земле. Расплатится и за солнечный свет, и за те дрова, которые согревали для него аудитории, когда в нетопленных квартирах дрожали дети. За воблу и хлеб, которые он ел, когда другим нечего было есть. Но кто будет знать, что он расплатился?
Он выпестовал мысль об этом месторождении, выстрадал, выторжествовал. Теперь он нашел его, как находят свою любовь. Искал и нашел. Это его творчество, его детище. И кто-то другой, не вложивший своего сердца, своей боли и гордости, приедет закладывать пробные выработки, по-своему называть их, своим именем подписывать документацию?
Нет! Пусть сам найдет это железо, сам! Петр Бородин не совсем свихнулся еще, чтобы дарить кому-то кровоточащий кусок своей жизни. Лучший ее кусок! Нет!
Это опять полыхал гнев.
В темноте тускло мерцали дотлевающие угли. Казалось, они плавали в ней, презрев закон тяготения. Ночь вобрала в себя все, кроме них. Угли дотлевали в черной безграничности. Погаснут — и у тьмы не станет ни одной определенной точки, стороны или направления. Ничего не останется, кроме самой тьмы. И бессмысленно будет искать в ней широкое плечо бригадира Фиксатого — ушел. Он сам прогнал его — беспомощный слепец, оставшийся без поводыря! Обрек себя сам на голодную смерть в тайге, когда впереди была какая-то жизнь под солнцем, греющим спину.
А здесь остывала невидимая печка. Вместе с холодом в темноте начал шастать страх, всегда сопутствующий заблудившимся людям. Петр Сергеевич опять сбился с дороги. У него недоставало ни сил, ни желания искать ее: не стало цели, к которой хотелось бы устремиться, сцепив зубы.
Уже перед утром он забылся беспокойным сном. Ему снилось, что колючая проволока, как живая тварь, опутывает ему ноги и жалит, жалит их. Потом он шел над бездонными пропастями, срывался и падал, до ужаса явственно ощущая необратимость и безопорность падения. В последний раз он полетел в черную бездну оттого, что бригадир Фиксатый толкнул его в спину. Петр Сергеевич закричал и, сам услышав свой голос, проснулся. Он проснулся и не поверил тому, что сон кончился.
В низких дверях, пригнув голову, стоял Фиксатый.
Его широкие плечи заслоняли свет далеко не раннего утра. Лицо в сумраке избушки казалось плоским, и темными провалами на плоском лице — глаза.
— Вы?.. — продолжая не верить в его реальность, спросил Петр Сергеевич.
— Ну ты и орал во сне, — не счел нужным отвечать уголовник. — Я думал, что кишки из тебя выпускают. Вернулся я, батя…
Он усмехнулся растерянно и зачем-то стал шарить у себя в карманах.
Фиксатый не знал, почему вернулся.
Вчера, обозленный несговорчивостью, он безжалостно оставил спутника умирать в тайге. Он даже с удовлетворением думал о его смерти: «Так тебе и надо, чокнутому!»
Уголовник сохранил еще достаточно сил, чтобы споро шагать по торной, не заваленной буреломом тропе. Изредка попадались на ней странные сооружения из колотых плах и палок — видимо, ловушки какие-то. В середине дня он увидел на прогалине еще одну избушку.
Думая, что она тоже пуста, Фиксатый распахнул дверь и попятился: избушка явно была обитаемой.
На железной печке стояли перевернутые вверх дном котелки. Десятилинейная лампа с целым, чуть закопченным стеклом красовалась на стене. В заткнутых под балку широких и тонких досках, обтянутых мехом, Фиксатый не сразу угадал лыжи. А на гвоздях, вбитых в балку, висело несколько набитых чем-то мешочков.
Постояв в дверях и послушав, не идут ли хозяева, незваный гость приступил к более подробному осмотру. Он выволок из-под нар груду жирных от смазки капканов, под облезшей оленьей шкурой обнаружил пару желтых от времени газет, вытряхнул из большого берестяного чумана ворох каких-то обструганных деревяшек. На полочке в углу рука наткнулась на сухие листья и стебли. Табак! Табак- самосад! Забыв обо всем, Фиксатый кинулся к нарам за газетой и стал сворачивать папиросу…
Уже докуривая ее, он обратил внимание на то, что донышки котелков на печке покрылись пылью, а открытая дверь положила наземь высокую траву возле порога. У железной трубы к потолку прилепилось серое осиное гнездо. Видимо, и в эту избушку давно не заглядывал хозяин.
Успокоенный, Фиксатый продолжал обыск.
Ему повезло: кроме табака, он нашел продукты. В мешочках оказались сушеные грибы, очень немного сухарей и довольно много муки. Ни дробь, ни порох Фиксатого не интересовали.
Сытый, с толстой папиросой в зубах, под вечер босяк улегся на оленью шкуру. Ему здорово
