художницей, окончила училище Серова, а отец ее был даже изобретателем, и вообще, семья очень интеллигентная. Хотя странности у нее с самого начала были. Надо было ему еще до свадьбы на это внимание обратить — идут они по улице, а она вдруг сядет на тротуар, и сидит — огромная, толстая и не сдвинуть ее никак. А он внимания на это не обращал, ему это казалось нормальным, ну каприз, что ли, какой-то, непонятно… А потом она, стоит выпить немного, завалится на диван и храпит, а ему поговорить хочется — и не с кем. Саша попытался спросить у жены, почему она так поступила — влезла без спроса в его дневник, ведь чужие дневники и письма читать нехорошо, а она даже говорить не захотела, захлопнула дверь и приказала ему искать себе другое жилье. Саша уже несколько месяцев не получал зарплату у себя на работе, и денег у них не было, в их семье наступил настоящий голод. Жена выбросила даже его письма, которые он писал еще в армии и так берег.
Когда он служил в армии, то по ночам по его просьбе его будили, и он слушал Би-Би-Си. Но об этом быстро прознал майор — приемник забрали, а Сашу вызвали «на разговор». Правда, Саша был благодарен майору — тот не стал передавать дело дальше по инстанции, а ограничился поучительной беседой и гауптвахтой. Потом Саша влюбился в белокурую пышногрудую дочь одного офицера — он ходил за ней всюду, а однажды даже не явился ночевать в казарму. За это его тоже отправили на гауптвахту. Он не отказался от своей любви, но офицер свою дочку вскоре отправил в город, и Саша долго еще писал ей пламенные письма, пока не получил от нее короткую записку «Я вышла замуж. Отстань!» По этому поводу, и о женщинах вообще, в дневнике у Саши было написано: «Женщины прекрасны, как весна, но непостоянны, как осенняя погода»». Теперь на полях рядом с этой фразой красовалось выведенное жирными красными чернилами слово «Козел!!!».
Все сашины письма были аккуратно разложены в пластиковые папочки, которые жена себе оставила, а письма все выбросила на помойку. Он был просто ошарашен, ничего не мог понять, и даже его сыновья не захотели с ним говорить — все ушли, оставив его одного на кухне. Они жили тогда в коммуналке — у них было две комнаты. Саша перенес все свои вещи в комнату поменьше, а жена с детьми заперлась на ключ в другой и больше с ним старалась вообще не встречаться. Через месяц у него пошла горлом кровь и его положили в больницу с диагнозом «открытая форма туберкулеза». Он долго лечился, а когда выписался из больницы и пришел домой, обнаружил, что его комнату уже заняли сыновья, а все его вещи сложены в картонные коробки и выставлены в коридор. Жена снова предложила ему поискать себе другое жилье, потому что содержать его она не собиралась. Саша не знал, что же ему делать: родители умерли, родственников у него не было, знакомые и друзья на все его просьбы отвечали уклончиво — кому нужен в квартире посторонний человек. Когда он уже, было, совсем отчаялся, его приятель, одинокий художник, предложил ему комнату у себя в мастерской. Саша был счастлив, он просто не верил в свою удачу, но это была правда — у него нашелся друг.
Через некоторое время жена стала звонить ему и требовать денег — и он никогда ей не отказывал, давал — ведь у них же дети… Правда, в газете, куда ему удалось устроиться работать, деньги ему платили очень редко — к нему там относились снисходительно и смотрели на него свысока…
Саша признался Марусе, что и теперь, как тогда в армии, любил слушать радио, особенно по ночам, когда далекие голоса, английские, французские, итальянские вещают о чем-то непонятном, неведомом, и он кажется себе маленькой, потерянной, крошечной песчинкой в этой бесконечной далекой вселенной… И еще, с тех пор он не мог спокойно видеть бомжей, однажды летом он шел мимо Екатерининского садика и там в кустах вдруг заметил, что кто-то шевелится, он присмотрелся — двое бомжей разложили на траве газетку и аккуратно поставили на ней угощение: бутылочку стеклоочистителя, два плавленых сырка и четвертинку хлеба. Саша чуть не заплакал от жалости и умиления, он так живо вообразил себя на их месте, что ему стало не по себе. И он проникся еще большей признательностью к другу, совершенно бескорыстно приютившему его.
На пресс-конференции в Эрмитаже, с которой вчера возвращался домой Саша, Маруся была тоже, правда на крышу она не пошла, так как ей надо было пораньше вернуться домой. Традиционный для такого рода мероприятий фуршет на сей раз проходил в просторном директорском кабинете, где были заранее раставлены столики с бутылками с водой, белой и зеленой, с соками, шампанским, и белым вином «Монастырская изба». Пожилая перекошенная журналистка с косматыми седыми волосами и красными рачьими глазками за толстыми стеклами очков задала свой традиционный вопрос: «А сколько будет стоить вход на выставку?» «Недорого, всего двадцать рублей.» «Ну и ну, двадцать рублей, как в баню. Так что же — в бане чистота, а здесь красота!» Она радостно заулыбалась, и в очередной раз протянула сморщенную ручку, изуродованную артритом, к бутылочке с ярко-зеленой водой «Тархун». Эту журналистку Маруся встречала практически везде, на всех выставках, артистических тусовках, премьерах спектаклей и фильмов и даже на показах мод. Она ходила сгорбленная, в одной ее руке всегда была старая потрепанная кошелка, и она всегда первой набрасывалась на предложенное в качестве фуршета угощение. Эта пожилая журналистка всегда носила с собой полиэтиленовый пакетик, деловито доставала его из кошелки и складывала туда съестное, если же с ней рядом оказывался кто-нибудь из коллег, она, не поднимая глаз, поясняла: «Мне еще сегодня ехать на Лесной проспект, там будет пресс-конференция. Вы туда собираетесь?» — и, не дожидаясь ответа, тихо отходила в сторону, продолжая жевать зажатое в иссохшей руке печенье.
Другая журналистка, работавшая на петербургском радио, Кармелита, с апоплексически красным лицом и ярко раскрашенным красной помадой огромным ртом и огромными вытаращенными глазами под иссиня-черными бровями при первой же встрече сообщила Марусе, что она близко знакома с консулом и атташе по культуре Франции, так что если что, то Маруся всегда может к ней обратиться. Маруся слушала ее очень рассеянно, все это ее не очень интересовало. Однако на одном из приемов она действительно подошла к консулу и демонстративно, чтобы Маруся видела, с размаху хлопнула его по плечу и громко произнесла: «Ну че, как дела? Ах, блядь, еб твою мать, как тут все на хуй, культурно! Выставка-то ничего! А где этот хуй?» — видимо, она имела в виду атташе по культуре Франции. Маруся с изумлением выслушала эту ее тираду, консул же воспринял все очень спокойно, с истинно французской галантностью, добродушно кивая в такт каждому ее слову, может быть потому, что он приехал в Россию совсем недавно и не очень хорошо говорил по-русски. Потом Кармелита стала рассказывать Марусе, что она уезжает в Германию, так как вышла замуж за немца, и вообще, в эту страну больше на хуй не вернется. Но вчера на пресс- конференции, ровно через месяц после того приема, она появилась снова, в ярко красном пидажке и желтой шелковой блузке, и сказала, что пока что будет ездить туда-сюда, и еще подумает, переезжать ли ей навсегда в эту хуеву Германию…
Костя не знал, как осознает себя Маруся, но он сам от своего «я» уже давно избавился, ведь в Древнем Египте, например, и в Китае, да и в Европе в Средние Века этого «я», индивидуума, в нынешнем понимании не существовало вовсе. Так что Костя уже осуществил сдвиг лет этак на семьсот-восемьсот по меньшей мере, и то, что Маруся перед собой видела в данный момент, был не совсем он, а только его оболочка, не менее иллюзорная, чем тот факт, что он лежит на диване в своей комнате, а не находится на капитанском мостике в открытом море под звездным небом.
На эту тему, кстати, у Хайдеггера, есть замечательная цитата…
Костя вскочил с дивана, подбежал к книжной полке и, выхватив из длинного ряда книг немецкое издание «Sein und Zeit» в золоченом кожаном переплете, подарок Кати, стал лихорадочно его перелистывать в поисках нужной цитаты, но, так и не обнаружив того, что искал, с яростью изо всех сил швырнул книгу об пол.
Маруся вздрогнула — резкий, как выстрел, хлопок упавшей книги вывел ее из полугипнотического забытья, в которое ее часто повергали длинные костины рассуждения. Это ее сомнамбулическое состояние тоже часто выводило из себя Костю, так как иногда ему вдруг начинало казаться, что она его совсем не слушает, а просто спит, а иногда ему, вроде бы, было совсем все равно, слушает его кто-нибудь или нет, так как при разговоре он никогда не обращался непосредственно к собеседнику, а сидел, напряженно уставившись в одну точку, и Марусе даже казалось, что он с таким же успехом мог бы говорить не с ней, а со стеной.
Ее вообще пугали резкие перепады костиного настроения, так же, как и образ бушующего моря, к которому он постоянно возвращался в своих речах. Всякий раз после своего очередного попадания в
