всем своим видом напоминала ей, чтобы та особо не шалила. Всячески нейтрализовать Комарову поручалось Марусе, которая тоже не должна была ничего говорить, даже по-французски, а просто сидеть с ней рядом, и как только она откроет рот, сразу же начинать говорить с ней одновременно, в два голоса, чтобы было невозможно понять ни ту, ни другую. Предварительно Костя тщательно проинструктировал на этот счет Марусю и даже обещал ее строго наказать, если она не справится со своей ролью, точнее, он сказал, что жизнь ее тогда накажет сама, потому что, если хоть одно слово Комаровой долетит до уха судьи, мало Марусе тогда не покажется: она сразу же могла отправляться домой сушить сухари.
Однако уже в зале суда Костю подстерегала очень неприятная неожиданность. Серафим вообще туда не пошел, а остался в коридоре и заглядывал внутрь через щелку в двери, видимо, у него не было особых иллюзий насчет своей внешности, бесформенного жирного тела и беспокойно бегающих глаз, и он не рассчитывал сразу же расположить судью к себе, а может быть, он просто считал, что его присутствие там даже не понадобится, ибо в зале суда его напарник, Сокольский, тот самый «честнейший человек и гениальный писатель», о котором он говорил по телефону Корзуну, неожиданно скинул свою невзрачную черную курточку и предстал перед ошеломленной судьей в парадном мундире капитана второго ранга военно-морских сил России, вся грудь его была украшена всевозможными знаками отличия и медалями.
Костя, очевидно, был совершенно не готов к такому повороту событий, во всяком случае, на протяжении всего заседания, как показалось Марусе, он явно переигрывал в роли растерянного интеллигента, к которой он так старательно и долго готовился заранее. Судья, квадратная сорокалетняя женщина, не отрываясь, смотрела на Сокольского, который почти все время говорил без умолку, демонстрируя какие-то многочисленные бумаги, свидетельствующие, что Маруся работала у них и выполняла перевод по служебному заданию, многие из этих бумаг Маруся видела впервые, некоторые были откровенно состряпаны прямо к суду, что было видно даже невооруженным взглядом, а смысл некоторых Марусе был, вообще, непонятен, например, в одной было написано, что Маруся в течение шести месяцев работала у них в издательстве переводчицей над подготовкой подстрочника перевода романа Селина, который был предоставлен ею точно и к намеченному сроку, за эту свою работу она получила, кажется, сто рублей, на что тоже было указано в ведомости, в которой, действительно, Маруся с изумлением обнаружила, вроде бы, свою настоящую подпись, так как, насколько она помнила, все деньги ей обычно выплачивались безо всяких ведомостей, и она там никогда не расписывалась, может быть, кроме этого одного раза за сумму в сто рублей. Однако, даже эта двусмысленная и витиеватая фраза о том, что Маруся работала в их издательстве над подстрочником, а предоставила им, вроде как, уже готовый перевод романа, позволила Сокольскому как-то незаметно сместить акцент и перескочить с подстрочника на роман, и дальше все время аппеллировать уже именно к переводу романа, который она, якобы, им и предоставила за сто рублей…
Судья слушала его как зачарованная, она ни разу не прервала его за все это время, а об остальных вообщее будто забыла, нейтрализовывать Комарову Марусе тоже совсем не пришлось, потому что та тоже сидела в углу с отвисшей от изумления челюстью. Адвокат Сокольского ерзал на стуле и развязно хихикал, ему почему-то было очень весело, Маруся также видела, как в приоткрытую дверь периодически просовывалась голова Серафима, который, видимо, хотел удостовериться, все ли в порядке, и с нетерпением ждал результатов их гениального хода с переодеванием в моряка. Только в самом конце заседания судья, как будто, вспомнила и про Костю, который несколько раз пытался что-то возразить, но его всякий раз грубо прерывали, она наконец-то предоставила ему слово. Костя попытался объяснить, что подстрочник — это техническая работа, и никакого отношения к роману, то есть к конечному результату марусиного труда, не имеет, тем более, что и заплатили за него ей всего лишь смехотворную сумму в сто рублей, как за работу машинистки или наборщицы, а чтобы окончательно убедить в этом судью, он напомнил ей процесс Бродского, где все, если она помнила, даже рассмеялись, когда узнали, что тот работает над переводами по подстрочнику… Однако в этот момент судья опять прервала Костю, не дослушав его до конца, и снова говорить начал Сокольский…
Сокольский, вроде бы, когда-то плавал на подводной лодке, а может, просто служил интендантом, точно Маруся не знала, она что-то слышала о нем от Торопыгина, который также очень хвалил ей его расказы, посвященные морю и морской службе. Один из его сборников Серафим сразу же подарил Марусе, как только они познакомились, он уверял, что книги Пети, выпущенные в их издательстве, «расходятся, как горячие пирожки».
Маруся наугад пробежала глазами несколько рассказов, из которых особенно ей запомнился один, про собаку, такую огромную собачатину, которую матросы нашли на берегу и привели на корабль, где, прямо в море, она ощенилась, затем целыми днями собачатина лежала на палубе, на солнышке, а щенки сосали ее молоко, так продолжалось до тех пор, пока боцман не схватил за шкирку и не выбросил ее щенков за борт, после чего матросик-первогодок в избытке чувств бросился за щенками и достал их, но они уже сдохли, а собачатина вскоре тоже сдохла от горя, в конце матросик рвал на груди тельняшку и наезжал на боцмана с воплями: «Ненавижу! Всю жизнь ненавижу!», — рассказ так и назывался «Собачатина».
В остальных рассказах, судя по беглому с ними знакомству Маруси, Сокольский тоже продолжал обличать царившие на флоте нравы, черствость, воровство, пьянство и матерщину. Правда, некоторые особо крутые капитаны и мичманы вызывали у него, судя по всему, более противоречивые чувства, например, на одной странице Марусе попалась фраза, касающаяся непосредственного начальника Сокольского: «Когда он говорил «пошел на хуй», то на хуй действительно хотелось пойти.».
Как-то она говорила по телефону с Игорем Трофимовым, который редактировал в их издательстве Селина, и тот жаловался ей на то, как ему остоебенило редактировать бесконечный бред, который пишет их коммерческий директор, главным образом, ему не нравилось, что Сокольский совершенно не знал русского языка, с которым, по его словам, было плоховато и у Серафима, но не до такой степени — стихи Серафима ему тоже приходилось редактировать. Трофимов раньше занимался Кузминым, писал о нем диссертацию, он считал, что Кузмин, например, тщательно разрабатывал собственную мифологию, создал целый мир, в котором не все было правдой, зато все было до мелочей и тщательно продумано, на этом фоне его особенно раздражала забывчивость Сокольского, который в начале рассказа называл своего героя Лешей, а в конце, всего через две страницы, мог запросто написать: «Ну вот, хорошо прошел денек!» — подумал Гена». И так постоянно! Все это Трофимову приходилось отслеживать и исправлять.
Когда Маруся расссказала об этом Косте, то он сразу же сказал, что она должна посоветовать Трофимову написать об этом целую книжку «Записки редактора», где он мог бы, как бы невзначай, сопоставить мир того же Кузмина, или еще кого-нибудь из далекого прошлого, с кретином, вроде Сокольского, причем эти сопоставления должны исходить именно из уст загнанного в угол рафинированного интеллектуала, вынужденного этого кретина редактировать за гроши. По мнению Кости, такая книга могла бы стать настоящим бестселлером, мог бы получиться интеллектуальный триллер, «готический Борхес», своим скрытым подтекстом не менее пугающий, чем триллеры про маньяков и убийц. Маруся при случае, действительно, попыталась изложить эту идею Трофимову, но он слушал ее очень невнимательно, так как в тот раз был полностью поглощен рассказом о том, как на даче у своей двоюродной сестры его укусила за ногу овчарка, и теперь он интересовался у Маруси, стоит ему подавать в суд на свою сестру или нет…
Маруся видела Гуйяну после того вечера всего раз, она встретила ее неподалеку от метро, когда шла в гости к маме.
Тетя Гуйяны продала свою комнату в коммуналке, где она жила с одним мужиком, с пенсионером, его звали Женя. С Женей она познакомилась в театре, на премьере какой-то оперы, он сидел рядом, у него были красивые голубые глаза, и военная выправка, очень подтянутый, он угостил ее кофе в антракте, потом проводил до дому, а потом она у него поселилась. Он жил один в коммуналке, и тетю Гуйяны к себе прописал, потому что у нее не было петербургской прописки, она же из Якутии приехала. Они так некоторое время жили, а потом он умер — вышел на улицу посидеть на скамейке, и к нему подошли милиционеры, стали проверять документы, но в очень грубой форме, а у него с собой даже паспорта не было, и его забрали в отделение, там он провел весь день, пока тетя Гуйяны за ним не пришла, а он ночью помер, заснул и не проснулся, наверное, от перенесенных накануне волнений, и тетка тогда эту комнату продала, а сама переехала к Гуйяне, одной ей все равно было скучно, а обратно в Якутск она не собиралась. За
