Так мы увидели первую в нашей жизни аномалию, которую потом прозвали «гравитушкой» из-за ее свойств многократно увеличивать гравитацию на небольших участках земной поверхности. Дальше сюрпризы посыпались, как грибы после дождя.
Раненых в тот же день забрал вертолет МЧС, а через сутки мы оказались полностью отрезанными от внешнего мира. Связь отсутствовала – электромагнитные всплески по сей день искажают радиосигналы, так что рацией можно пользоваться только на коротких расстояниях, и далеко не везде. Единственное средство коммуникации в Зоне – спутник, но тогда у нас его еще не было. И забрать нас не могли – вертушка, что прислали для эвакуации, разбилась на подлете, попав в аномалию, экипаж погиб. В те дни погибло много пилотов, светлая им память.
За гравитационной аномалией появились другие, еще более опасные: едва «проклюнувшись», они калечили, через сутки – убивали. Опасность теперь подстерегала повсюду – каждый шаг грозил смертью. Пока разобрались, с чем имеем дело, и научились избегать ловушек, потеряли еще несколько человек. Хоронили там же: тех, от кого осталось что хоронить. Едва мы немного освоились, свалилась новая напасть: у нас закончились припасы. В лагере начался голод. А небольшой дизельный генератор, снабжавший электричеством, через неделю замолчал – вышла солярка, оставив нас без света и тепла.
Но, видно, Зоне этого показалось мало. Пришла новая беда, в сравнении с которой прежние уже были просто милыми шалостями, – трое наших тяжело заболели. Врач, не знаю, от недоедания или от природного идиотизма, поставил им диагноз «пневмония», едва не угробив всю экспедицию. На следующий день я сунул нос в его назначения и тем же вечером поднял «бунт на корабле». Наш «коновал» не потрудился обследовать пациентов: диагноз был для отмазки, все лечение представляло собой коктейль из антибиотиков широкого спектра, способных в сочетании отправить на тот свет абсолютно здорового быка. А начальнику экспедиции было наплевать. Тем же вечером умер один из больных, и разъяренная толпа едва не линчевала виновных – их отбил начальник охраны. Он отстранил прежних начальников, взяв ответственность за экспедицию на себя, а мне дал возможность заняться пациентами.
На наше счастье, возбудитель оказался бактериальным, а не вирусным. Ночью я сумел выделить его из мокроты, которую люди натужно отхаркивали вместе с кровью, и, соорудив импровизированную «чашку Петри», сделал тест на чувствительность к антибиотикам. Результаты перепугали меня до смерти. Антибиотики не убивали возбудителя – он их убивал и рос как на дрожжах, становясь еще более сильным и неуправляемым. Мы имели дело с заразой, против которой бессильны были все наши лекарства.
Лишь под утро, взяв себя в руки, я догадался, с чем имею дело. Аспергиллез. А вызывает его плесень, которая сама по себе является сильнейшим антибиотиком, только не всегда полезным. Утром я начал делать больным ингаляции растворами йода и зеленки, а заодно выяснил, где они ходили последнюю неделю. Прихватив с собой противогаз, я прошелся по «памятным местам» и в полукилометре от лагеря обнаружил целую рощу, расписанную «под хохлому» ядовито-оранжевой акварелью. В Зоне появилась новая жизнь.
Сорок дней мы провели в полной изоляции, едва не спятив от тех испытаний, что приготовила для нас Зона. Вчерашние приятели готовы были разорвать друг друга в клочья. Ненависть, страх, распаляемые жестоким голодом и лишениями, захлестнули людей, вытеснив все добродетели. Немногим удалось сохранить человеческий облик, и среди них, на наше счастье, оказался начальник охраны – молодой, тридцатипятилетний майор внутренних войск Семен Гроха. Невероятным усилием он сумел удержать порядок в лагере, и лишь благодаря его выдержке и воле мы друг друга не поубивали.
В конце концов нам пришлось выбираться из Зоны своими силами. Откладывать было нельзя: по лагерю уже вовсю катилась волна суицидов. Пока еще держимся на ногах, решили идти на юг, подальше от источника. О том, как мы шли, лучше не вспоминать. Дошли далеко не все. Через неделю, отмотав по взбесившейся Зоне восемнадцать кровавых километров, мы вышли к поселку Ораное на реке Тетерев, где нас наконец подобрали военно-транспортные вертолеты.
В Киеве нас поместили в Главный военный клинический госпиталь, где я провел больше месяца, пока меня лечили и обследовали. А затем отпустили домой, взяв предварительно подписку о неразглашении. Я не возражал – желания делиться тем, что пришлось пережить за последние месяцы, не возникало.
Вернувшись домой, я попытался включиться в прежнюю жизнь, но у меня это неважно получалось. Что-то во мне изменилось, я вначале не отдавал себе в этом отчета, но окружающие заметили, что я стал жестче, агрессивней. «Словно подменили», – сказал мой шеф и был прав. Я начал собирать любую информацию о том, что происходит в Чернобыле. Но, где бы я ни искал, о Зоне ни слова, ни полслова. Будто ее и не существовало. Столько очевидцев, столько жертв – и даже в Интернете ни малейшего упоминания. Даже об аварии говорить перестали, а это могло означать только одно: служба безопасности вплотную занялась Зоной и отслеживает любую информацию о ней.
Через пару месяцев меня вызвали в местное отделение СБУ «для приватной беседы» и, заботливо справившись о моем здоровье, предложили работать в Зоне. Я, к своему удивлению, ответил твердым согласием. На этот раз дело было не только в деньгах, хотя мне назначили такую зарплату, от которой на Украине не отказываются ни при каких обстоятельствах. Меня тянуло в Зону. Я знал, что, если поеду, мой и без того трещавший по всем швам брак неминуемо рухнет и дверь в мир нормальных людей для меня будет закрыта навсегда. Тем не менее я поехал. Жалею ли я о таком решении? Возможно. Изменил бы я его, если б представилась такая возможность? Нет.
Летом того же года я начал работать в Зоне.
Встреча
Лето и осень прошли в борьбе за выживание. Перед нами стояла задача: в кратчайшие сроки создать условия для работы и жизни научного лагеря, а было нас всего двенадцать человек, не считая охраны и интендантской службы. Так что вкалывать приходилось по пятнадцать часов в сутки, без выходных и праздников. Все до одного уже прошли через Зону, а на должность начальника службы безопасности лагеря назначили Семена Гроху – того офицера, что возглавлял охрану нашей первой экспедиции. Только теперь он уже был не майор, а подполковник – повысили. При встрече мы обнялись, как старые друзья, и остались ими навсегда.
Мы, как пионеры на новых землях, открывали старый мир заново, но уже в ином качестве. Теперь земля эта стала смертельно опасной и оттого еще более живописной. Летнее солнце томило зноем тучную природу. Мы засыпали и просыпались в своих палатках посреди цветущей степи, напоенной ароматами сладко-горьких трав. Днем в лесах заливались певчие птицы, а по ночам нас будило громкое стрекотание цикад. А потом пришла осень, и такого буйства золота я в своей жизни еще не видел. Чернобыль не жаловался на Зону – ему было хорошо с ней, и единственный, кто оказался здесь лишним, был человек.
В середине октября мы смогли принять пополнение. Вертолеты долго и осторожно снижались по вертикали, а когда шасси их коснулись земли, с бортов сошли полсотни новобранцев. Своего будущего подчиненного я узнал сразу – он выделялся на общем фоне. Среди лопоухих выпускников вузов и изрядно оплывших научных сотрудников высокий широкоплечий парень двадцати пяти лет с волевым лицом и умными серыми глазами выглядел самой подходящей кандидатурой. Пять лет университета по специальности биохимия с перерывом в два года на службу в армии; по окончании – год по контракту в химических войсках. Звали его Мельниченко Андрей Викторович. Во второй половине дня, после инструктажа по безопасности, мой подопечный разыскал меня сам.
– Андрей, – представился он, протянув ладонь для рукопожатия. – Я к вам.
Мы разговорились, и он мне понравился: неглупый, не гнилой, с характером и принципами. Другой тут и не приживется.
Андрей с ходу включился в работу, и проблем с адаптацией у него не возникло, чего нельзя сказать о других: треть новичков покинула Зону уже на следующее утро. Парень весь день с интересом изучал мои материалы. Их накопилось немного – вместо исследований большую часть времени приходилось тратить на организационные вопросы, а ведь перед нами были совершенно новые формы жизни: бактерии, простейшие, плесневые грибы и даже образцы неизвестного растения. За ужином я понял, что мы поладим: он по наитию пришел к тем же выводам, что и я на основании своих исследований.
– Вам не приходило в голову, что все это смахивает на какую-то эволюцию в авральном режиме? – осторожно поинтересовался Андрей.
Я вскинул на него заинтересованный взгляд:
