Я, дождавшись некоторой заминки в речи товарища Каневского, попытался объяснить положение дел, и, в запальчивости, даже вышел из-за своего укрытия и сделал к нему несколько шагов. Обиженный, что меня подозревают в трусости и уклонении от выполнения поставленной задачи, я заявил:
— Товарищ комиссар, я тут не прохлаждался, мы с красноармейцем Сидоркиным обнаружили засаду белофиннов. Они хотят заманить на этой дороге наш батальон в огненный мешок. Исходя из этого, я решил: с взводом зайти им в тыл и уничтожить этих буржуйских выкормышей. Для чего и отправился с красноармейцем на рекогносцировку – чтобы выбрать траекторию для нашей яростной атаки. Но здесь мы напоролись на огонь вражеских снайперов, в результате чего красноармеец Сидоркин погиб, а я получил ранение в голову и с полчаса был без сознания.
Как бы в подтверждение этого, я ткнул пальцем в свой окровавленный маскхалат, повернулся к политруку ободранной щекой и напыщенно продолжил:
— Я, товарищ комиссар, за партию великого Сталина своей крови не жалею, если нужно, этих проклятых империалистов буду рвать голыми руками. А под вашим чутким, идейным руководством, мы быстро сковырнём эту засаду. Я уже засёк, где у белофиннов расположены «кукушки», сейчас мы их обойдём, незаметно зайдём засаде в тыл и деблокируем дорогу. Потери при этом будут минимальные, мы свалимся этим чухонцам, как снег на голову в июле.
Весь мой запал и обида, прошли сразу после первой фразы, потом я вдруг осознал, что стою, как мишень для хороших стрелков. Спрятаться же обратно за берёзу, было выше моих сил, этим я как бы признавал правоту слов Каневского. Своими напыщенными, идейно выдержанными словами я хотел успокоить его и заставить прислушаться к моему разумному плану. А не пороть горячку, лезя на рожон, прямо под пули прекрасно замаскированных снайперов. Быстрота, как нас учили в Эскадроне, нужна только при ловле блох. А когда дело касается жизни людей, нужно быть сверхосторожным и предусмотрительным. В конечном итоге, правильно разработанный план ведёт к быстрой победе, намного сокращая время операции. При этом потери резко уменьшаются, поэтому, я и был против предлагаемой Каневским, неразумной кровавой бойни.
А он продолжал гнуть свою линии, хотя явно подобрел, будучи очень довольным моей пафосной речью. Встав почти вплотную, он положил руку на моё плечо и душевным голосом произнёс:
— Надо, Юра, быстрей пробиваться к 44-й дивизии. Понимаешь, товарищ Сталин очень недоволен, что мы закопались в этой Финляндии, а ведь ещё придётся штурмовать линию Маннергейма. А это тебе – не «кукушек» в лесах гонять. А твои снайпера, наверное, уже дома чай попивают. Тактика этих «кукушек», хорошо известна – какой-нибудь кулак залезет на дерево, один раз стрельнёт, а потом сматывается. А мы из-за этого одного выстрела останавливаемся, разворачиваемся и прочесываем всю местность. Тысячи красноармейцев заняты поиском одного стрелка. Вот поэтому и буксует вся операция. Но теперь всё, хватит, высшее партийное руководство приняло решение, несмотря на жертвы, поскорей закончить эту войну. Если тянуть, и пытаться потери свести к минимуму, всё равно, куча народа загнётся от морозов, от нашего топтания на месте и нерешительности. Поэтому слушай мой приказ, разворачивай своих людей в цепь, и вперёд, в атаку.
Я попытался ещё раз убедить его отказаться от прямой атаки. Говорил, что если снайпера ещё остались, то за то время, которое нам понадобится чтобы пересечь это поле, они перещёлкают две трети красноармейцев моего взвода. Но получалась как беседа немого с глухим. Каневский опять разъярился, покрылся красными пятнами и визгливым голосом вскрикнул:
— Ты что, Черкасов, выступаешь против линии партии?
Неожиданно резко повернувшись, к Кузнецову и Перминову он приказал:
— Вы, товарищи красноармейцы, сейчас быстро следуете в расположение взвода и передаёте приказ командира, прибыть всем сюда.
Потом, глянув на часы, продолжил:
— Чтобы через пятнадцать минут все были здесь! Через полчаса, ровно в 10-00, начинаем атаку.
Дождавшись, когда красноармейцы удалились метров на двадцать и, посчитав, что нас никто не услышит, политрук повернулся ко мне и прошипел:
— Ты как миленький сейчас организуешь атаку! Если будешь продолжать саботировать моё решение – пойдёшь под трибунал. А там, сам знаешь, что бывает, за неисполнение приказа. И не беспокойся ты за свой взвод – эти погибнут, пришлют других. Не волнуйся, командовать будет кем. Что значат, для победы мировой революции несколько десятков жизней – да ничто. Тем более, баб в России много – ещё нарожают.
После этих слов он как-то мерзко начал смеяться. А я стоял пришибленный этим цинизмом, с уже начинающейся разгораться, нешуточной ненавистью к этому ублюдку. Мне так и хотелось сказать, от кого им останется рожать-то, если такие мужики, как Сидоркин и похожие на него, погибнут, то дети начнут рождаться от таких негодяев, как ты. И, бедная Россия, что с ней станет? И ещё у меня появилось большое желание, достать свой наган и разрядить весь барабан в его жирное пузо.
Несмотря на все бушующие в душе моей страсти, какая-то часть меня, продолжала внимательно наблюдать за той группой деревьев, где могли сидеть «кукушки». Обострённое чувство опасности держало меня в напряжении, с того самого момента, когда обстоятельства заставили меня выйти из-под защиты дерева.
Какое-то шестое чувство, помогло мне заметить шевеление ветвей у одной из дальних сосен. Не думая, действуя, скорее всего, на инстинктах, я схватил Каневского за балахон, надетый на шинель, привлекая к себе и загораживаясь его телом от возможной траектории пули.
Смех немедленно смолк, политрук попытался меня оттолкнуть, но тут я почувствовал два толчка, Каневский обмяк и только потом раздался сдвоенный хлопок отдалённых выстрелов. Подчиняясь накрепко вбитым в меня навыкам, я оттолкнул его тело и прыгнул в сторону моего старого убежища. Упав рядом с деревом, я, перекатываясь под его защиту, уткнулся головой во что-то мягкое.
Уже осмысленно оглядывая возникшее препятствие, я встретился взглядом с Наилем. Этот хитрый татарин не ушёл вместе с другими красноармейцами, а залёг в небольшой ложбинке между выступающих корней берёзы и принял форму сугроба. Подавая шапку, сбитую с моей головы столкновением с его животом, он смешно поцокал языком и произнёс:
— Вах, какой смелый человек был наш комиссар. Не испугался снайперов и сам вышел на открытое пространство, чтобы осмотреть место нашей будущей атаки.
Я прекрасно понял подтекст его заявления – мол, старший политрук сам виноват, что попал под пулю «кукушки», и Наиль готов это подтвердить. Меня эта легенда полностью устраивала, и я, как бы соглашаясь с его словами, и в тоже время, продвигая свой план атаки, сказал.
— Да, товарищ Каневский только согласился с фланговым обходом засады и начал намечать наш будущий маршрут, как коварные пули белофиннов оборвали его жизнь. Но мы отомстим этим империалистическим наймитам за смерть нашего товарища, пламенного борца с буржуазной идеологией.
Не удержавшись, Наиль хмыкнул, а потом, чтобы уж совсем не рассмеяться, суетливо предложил:
— Товарищ лейтенант, давайте я оттащу его за деревья, вдруг он ещё жив.
— Какой, к чёрту, жив! Шерхан, ты что, не видишь, у него полчерепа снесено. И куда ты сейчас полезешь? Не знаешь что ли любимую тактику снайперов – подстрелить кого-нибудь и ждать, когда к раненому бросятся на помощь. И вот тебе новая, лёгкая жертва. Так что, лежи, не дёргайся, а лучше давай, потихоньку отползай подальше в лес. Сейчас наши должны сюда подтянуться, ты их там, в глубине леса притормози. Я сейчас самозарядку Сидоркина захвачу и туда к вам подкачу. Будем по краю леса заходить этим кукушкам в тыл.
— Так, далеко же!
— А ты как думал, Наиль? Хочешь ухлопать таких опытных вояк и при этом особо не напрягаться, так что ли? Могу тебе со стопроцентной уверенностью сказать, что получится всё наоборот, это тебя они подстрелят и при этом ещё посмеются над твоей тупостью. Как правило, на войне извилистый путь оказывается короче прямого. Ладно, мужик, хватит болтологией заниматься. Двигай глубже в лес, и вон за той сосной ждёшь меня с народом. Я через десять минут буду. А погибшими займёмся, когда разберёмся с засадой. Всё, Шерхан, вперёд – время пошло!
