— Наши тоже х-хо-ороши… — ворчал подвыпивший по случаю рождества фельдшер, не замечая, что его «пациент» пришел в сознание. — Будто им кто-то мешал п-п-проделать все это после праздников…
В знак полного согласия полицейский кивнул головой и доверительно зашептал:
— Слыхал от дневного сержанта, что сам господин инспектор, шеф Солокану, занимался им. Во как! Ну а там уж, известно, были и господин комиссар Ионеску, и господин подкомиссар Стырча… Втроем они его того… А он ни-ни… Во нечистая сила!
— А ты, Гросуле, что? К-к-оммунистов не знаешь? — Фельдшер махнул рукой и хотел было пройти к себе за ширму, но передумал и тоном знатока продолжал: — Они знаешь какие? Эге!.. Принимают к себе не как другие па-па-артии — только давай! Уж кто идет к ним, тот не человек, а кремень! Иной раз, кажется, вот-вот душа с те-те-елом расстанется, а он все свое твердит! Ба-абы ихние еще хлеще.
Полицейский равнодушно поддакивал. Он думал лишь о том, как бы арестованный не скончался во время его дежурства. Тогда придется писать докладные, присутствовать при составлении всяких актов… «И никак уж не поспеть в церковь… А как ни есть, на сегодняшний день — рождество уже!»
Слова фельдшера не очень удивили полицейского. За многие годы службы в префектуре полиции старик ко всему привык. И все же он подумал: «Хоть фершел малость тяпнул, а правду сущую говорит — люди они совсем другого сорта… Как там ни есть, а человек, сотворенный господом богом, не такой живучий… Не-е! Видать, и впрямь в них нечистая сила сидит. В Христа-то не веруют? Не. Выходит — антихристы!.. А уж, как ни толкуй, взять хоть бы жидов, так и те богу своему молятся, празднуют… Ого! Еще как празднуют, иуды!.. Хм-м... Не то что эти — придумали себе какой-то там «Интернационал» и кланяются ему… Не-е, не к добру все это, не-е. Спроста ли языки чешут, будто писано, что свету скоро конец? Не. Не к добру все это. Уж точно!..»
Полицейский тяжело вздохнул, слегка приподнял фуражку и торопливо трижды перекрестился. Снова он вспомнил о предстоящем рождественском богослужении и, обеспокоенный тем, что, может, не придется ему побывать в церкви, нерешительно спросил:
— А этот-то, господин фершел, как? Не загнется до утра? Уж больно тяжко дышит. Слышите? Гыр-ррр, гыр-рррр… Видать, у него там насквозь все хорхочет…
— К лошадиной па-па-асхе, может, и станет человеком… — махнув рукой, ответил фельдшер, но, подумав, добавил: — А там кто его знает?.. Глядишь, дьявол, и выживет… Руспаки эти крепкие, выносливые, идолы, к-к-ак лошади!
Полицейский удивился и перебил:
— Это-то верно, да, как ни говорите, беда, ежели он того… Праздник нынче великий! Помолиться б надо.
— Не тревожься, Гросуле! Мы сдадим его смене тепленьким… Будь спокоен! Сейчас я впрысну ему лошадиную дозу камфоры, и, глядишь, он очухается.
Фельдшер принялся выхаживать арестованного: сделал укол, раздвинул ему челюсти металлической лопаткой, влил в рот какую-то микстуру и, покосившись на «пациента», обратился к полицейскому с наставлениями:
— Ты, Гросуле, меняй ему по-очаще компрессы… Как нагреется тряпка, так снова на-на-мочи и клади ему. Все будет в ажуре! Не тревожься. А я за твое здоровье сейчас впрысну себе еще одну мензурочку ра- ра-атификата — и на бочок!
— Чтоб вам было на пользу, господин фершел! — с готовностью ответил полицейский, при этом привстал немного и слегка поклонился.
— С-с-пасибо, Гросуле! Сам же говоришь — праздник сегодня, не так ли?
— Праздник, господин фершел! Великий праздник!
— А дома у меня, знаешь, стол по всем х-х-христианским правилам… Свояка на обед пригласил и, вместо того чтоб выспаться, вожусь тут с этим и-и-долом… Шефам нашим что? Спят себе без задних ног, а мы ра-ра-асхлебываем!..
Полицейский то и дело кивал в ответ да разводил руками — дескать, такова уж воля божья — и не без зависти наблюдал, как фельдшер достал пузатую бутылку из стеклянного шкафчика с красным крестом на дверке, налил в стограммовую мензурку прозрачную жидкость и по закоренелой привычке воровато огляделся по сторонам, затем, подмигнув застывшему с открытым ртом полицейскому, разом опрокинул содержимое мензурки в рот. Большими глотками он тут же потянул воду прямо из графина.
Полицейский закрыл рот и проглотил слюну.
Вскоре из-за ширмы, где на жестком диване пристроился фельдшер, донесся храп.
Гросу выполнял свои обязанности не столько на совесть, сколько за страх. Меняя компрессы, он нашептывал: «Помоги, господи боже, чтобы леший не помер, ну хоть бы до десяти! Не то мне, грешному, не бывать нынче в храме… А уж после смены — твоя воля, господи, твоя…»
Глава третья
На следующий день после приема в абвере Хория Сима в сопровождении полковника СС Штольца и переводчика Пауля Шмидта отправился на Принц-Альбрехтштрассе.
У подъезда величественного здания автомашину встретил эсэсовский офицер. Одним рывком он открыл одновременно обе дверцы автомобиля и, вскинув руку, вытянулся во фронт. В таком положении офицер оставался до тех пор, пока гости не миновали его, направляясь в здание.
Стоявшим по обеим сторонам входа солдатам из «ваффен СС» и внутренней охраны заблаговременно было приказано пропустить без проверки документов штатского, который прибудет в сопровождении полковника СС Штольца и герра Шмидта из имперской канцелярии.
Хория Сима бы польщен такой встречей. Перешагнув порог массивных, окованных бронзой дверей, он оказался в просторном вестибюле с холодными мраморными стенами. В центре высокого и широкого свода хищно раскинул крылья огромный орел, намертво вцепившись острыми когтями в обрамленную лавровым венком свастику, напоминавшую судорожно скорчившуюся гадюку. Кругом все казалось застывшим.
Из вестибюля на первый этаж вела лестница с мозаичными ступенями и мраморными перилами; на широкой площадке, где она раздваивалась, по обеим сторонам вытянулись в струнку часовые, облаченные с головы до ног во все черное. На этом фоне особенно резко выделялись посеребренные кокарды с изображением черепа и перекрещенных костей. Такие же черные фантомы замерли с автоматами наперевес у высоких и узких готических окон, расположенных вдоль боковых лестничных маршей. Тяжелые плюшевые драпри и портьеры, облицованные лабрадоритом пилястры, укрепленные в простенках между ними массивные бронзовые бра — все это напоминало пантеон. Таков был вкус лейб-архитектора фюрера герра Шпеера, по эскизам которого оформлялся интерьер резиденции рейхсфюрера СС.
Хория Сима ступал осторожно, словно опасался кого-то разбудить, и, сам того не замечая, без конца перебирал руками шляпу зеленого цвета, символизирующего движение, которое он ныне представлял в третьем рейхе. Здесь его персона должна была удостоиться чести быть принятой рейхсфюрером СС Генрихом Гиммлером.
Сима давно мечтал об этой встрече. У него было достаточно оснований рассчитывать на весьма теплый прием: указания рейхсфюрера СС он выполнял четко и преданно, многократно высокий шеф удостаивал его благодарностей, приветствий и поздравлений. К столь желанной встрече командующий зеленорубашечников готовился весьма тщательно, но до сих пор так и не решил, следует ли с самого начала держаться строго официально или, напротив, вести себя более непринужденно, подчеркнув тем самым наличие доверительных и даже дружеских отношений между ним и шефом эсэсовцев.
Эти мысли занимали его и в последнюю перед предстоящей встречей минуту. Хория Сима так и не принял на этот счет окончательного решения, когда его любезно встретил рослый блондин в эсэсовской форме с широкой красной повязкой на рукаве — на ней свастика в белом кругу. Он повел гостя и сопровождающих его лиц в маленькую комнату и, указав на кресла, сообщил, что ввиду неожиданно возникших у рейхсфюрера СС неотложных дел прием несколько задержится.
— В связи с этим, — продолжал бесстрастным голосом блондин, — его превосходительство приносит свои извинения.
