Совсем замкнулся Архипыч. Не разговаривает. Людей сторонится. В отряде зашептались:
— Не захворал ли командир?
— А может, влюбился…
Подсел Василий с баяном, душу разбередил. Достал Архипыч из полевой сумки маленькую фотографию паренька в летном шлеме:
— Был Акиша, нет Акиши. Думаю его маршрутом пойти.
Вернулся Винокуров в Ленинград, и — к Жданову:
— Направьте в летчики.
— А может, в железнодорожный институт? Ведь это вам ближе.
Александр свое:
— Летать хочу.
Начертал Жданов на календарном листке:
«Винокуров. Летать!»
Рано утром приехал Архипыч в авиаучилище. Первым встретил бровастого подполковника. Он сидел в скверике. Архипыч присел рядом. С истинно партизанской прямотой пожаловался, что, мол, некому доложить о прибытии. Подполковник прочитал документы.
— Учиться?
Архипыч между тем разразился нелестными предположениями:
— Мирно тут у вас. Наверно, пороху не нюхали. Вот и встречают так людей с фронта…
— Да, пороху не нюхали, но дыму вдоволь наглотались.
Поднялся со скамейки:
— Будем знакомы. Белецкий. Начальник училища.
Александра будто мина подбросила.
— Виноват, товарищ подполковник…
— Ничего. Хорошо, что сразу высказались. — Белецкий, сильно хромая, зашагал по аллее. Александр пошел рядом.
— Что с ногой?
— Это протез. Плохо слушается.
— А где же это?
— Там, где порох нюхают.
Белецкий пригласил Винокурова в кабинет, вызвал интенданта:
— Переодеть этого товарища в военную форму. Выдайте все, как сверхсрочнику.
Со всем партизанским одеянием расстался Архипыч легко. Но шапку с алой тесьмой прямо-таки с болью стянул.
Начались полеты. Летал над теми же местами, где некогда водил поезда. Инструктор был доволен. Но начальник училища после первого полета спросил:
— С техникой знакомы?
— Машинистом работал.
— Учтите сразу — здесь не паровоз. Самолет деликатность любит.
В последующие контрольные полеты повторял эту фразу. Даже перед выпускными экзаменами не удержался от жестких комментариев:
— Деликатнее, деликатнее. Ручка — не реверс.
А сам думал: «Неплохо. Совсем неплохо. Ведь за полгода летчиком стал».
Возвратясь на аэродром, неожиданно спросил:
— Программа, считай, исчерпана. Куда думаешь податься?
— В штурмовой, по вашей линии, думка была…
— Оставайся инструктором, — начальник училища произнес тоном просьбы.
В самолете Архипыча, чуть повыше приборной доски, появился портрет паренька в летном шлеме. Курсанты спрашивали:
— Кто это?
— Аким. Ленинградский летчик. По нему свой маршрут сверяю.
Не только сам летчиком стал Архипыч, но вывел на высокую дорогу целый отряд учеников. И теперь пошел с челобитной к начальнику училища:
— В боевой полк хочу.
Тот ни слова не сказал.
А время будто на винты самолетов наматывалось. Не успел оглянуться Архипыч, как под крылом проплыли миллионы километров. Он водил многие корабли. Год в воздухе пробыл. Там, на высоте, его не раз молнии крестили. В прямом и переносном смысле, И гроза заставала в пути. И сквозь снежные ливни пробивался. И, как пчела, потерявшая улей, метался в поисках места посадки: из-за непогоды ни один аэродром не решался принимать. А он садился и вновь взлетал всем чертям назло.
На маршруте и теперь встречаются ученики. Перекликнутся позывными и, бросив в эфир: «Салют командиру», уйдут своими дорогами.
ТЕПЛЫЙ БЕТОН
Небо раскалывалось, трещало, как лед, и наземь низвергался ливень. Нагретая за день солнцем и турбинами, аэродромная бетонка курилась паром. Захарий Кочарян, самый старый в полку техник, решив переждать ливень, сидел на корточках под плоскостью самолета. Дождь затянулся. Ноги затекли. Захарий снял ботинки и босиком пошел по лужам. Теплый бетон приятно щекотал подошвы ног, и Кочарян замедлил шаг: терять нечего — уже промок до нитки. Но раскаты грома подхлестнули, и он побежал нешибкой, стариковской, трясцой.
Захарий вошел в стартовый домик, и тут надтреснуто ахнул новый раскат. Окно распахнулось, и на пол посыпались стекла.
— Да закройте же дверь! — крикнул комэск Примаков и схватил трубку затрещавшего телефона: — Да, да, слушаю. Подполковник Примаков… Тише… Как? Тридцать второй? Есть!
Примаков схватил планшет, переместил по летной привычке на живот кобуру пистолета и бросил стоявшему наготове ведомому — совсем юному, с мальчишеским пушком на округлом подбородке лейтенанту:
— Огнев, вылет!
Шагнул за порог и… оступился. Стоявший у двери Кочарян поддержал его.
— Старики мы с тобой стали, Захарий, — морщась, потер Примаков ногу выше коленки. — На ровном спотыкаемся.
Сколько раз комэск упрекал себя за то, что опять напросился на летную работу. Здоровье уже сдало, а вот потянулся туда, куда конь с копытом. Написал даже рапорт о желании еще полетать. «Мальчишка», — упрекал себя, но не летать не мог. Собственно, когда командующему ВВС попал его рапорт, тот, не раздумывая, начертал отказ:
«Нет надобности при таком состоянии здоровья оставлять на летной должности».
Но Примаков не сдался. Обошел все инстанции и, сокрушив три заградительные линии врачей, добился своего. Ради этого стоило перенести все — и осторожную, но всегда понятную заботу однополчан за единственного «старичка», и слишком строгий медицинский надзор, и почти каждодневные упреки жены: «Уходи на пенсию. Ведь ты же дед всему полку». Иногда он и сам задумывался: может, и в самом
