Соседки о ее красоте заговорили…» Нет, годы свое берут. И грустно, и — хорошо! Тебе на смену идет твоя молодость. Растет, растет на спасенной солдатом земле его дочь. Дочь солдата.
А ее мать по-прежнему зовут солдаткой. И большой, святой смысл в том слове. Жена спасителя земли. Да она и сама спасительница и хозяйка земли, потому что обильно полила ее своими вдовьими слезами и рабочим потом. Может быть, потому и солона горсть той земли, если ее попробуешь на вкус и присмотришься, как среди комочков нет-нет да и взблеснут снеговой крупкой камешки неизвестной породы. То соль земли. Ее жизнь.
А сколько вас на Руси, мужественные солдатки! Преклонитесь же перед ними, люди! Все мы выстрадали нынешнее счастье. Но они — вдвойне. Они и жили, и трудились за двоих — за себя и за невернувшихся мужей. Они, матери детей без отцов, за двоих несут родительскую ношу. За двоих несут и вам, люди, свою любовь, добро и свет.
Так пусть же и для них дважды сильнее горят наши сердца!
ДО НОВЫХ ЖУРАВЛЕЙ
Повесть
НОЧЬ ЗВЕЗДОПАДА
Учение закончилось в субботу.
Доменным зноем дышало полинялое июньское небо. Листья платанов, чудом прижившихся по соседству с аэродромом, казались вырезанными из жести: душное безветрие. Прокаленные солнцепеком лица летчиков черны, изможденны, небриты. Сбрасывая на ходу набухшие потом парашютные лямки, все спешили в тень. Рудимов наскоро умылся под краном у ангара и отправился в парикмахерскую. Но едва бритва коснулась щетины висков, как за плечом услышал голос оповестителя:
— В штаб. Тревога.
На бегу вытирая платком намыленное лицо, Степан бросился к выходу.
О прибытии хотел было доложить командиру полка Яровикову, но тот объяснялся с начальником связи. Плотный, туго обтянутый новеньким кителем, Павел Павлович досадливо потирал ладонью бритую до блеска голову:
— Так нельзя работать. С вашей связью мы глухонемые. Только руками машем, ни сказать, ни услышать…
Когда связист ушел, Яровиков обратился к Рудимову:
— Успел хоть умыться?
— Успел, а вот побриться…
— Ничего, еще не раз нас с тобой побреют. Без конца звонки, шифрограммы. Чувствуется, паленым пахнет. — Провел пятерней по воображаемой шевелюре, вздохнул: — Вот что, готовься к перебазированию. Сколько надо на подготовку к вылету?
— Минут сорок.
— Ну вот, с богом.
Рудимов шагнул к порогу.
— Обожди, — будто рванул за полу Яровиков.
Степан остановился. Комполка подозвал к окну, а когда тот подошел, показал на аэродром. Над выгоревшими травами клубилось марево, вдали, у самой кромки горизонта, столбом смерча вставала угольно-черная туча.
— Грозу бы не принесло, — покосился Яровиков.
— Обойдем, — отозвался Степан.
Командир не ответил. Лишь когда уходил Рудимов, подполковник как бы между прочим напомнил:
— Не то время, капитан, чтобы грозу обходить. Готовьтесь. Вылет в шестнадцать сорок.
— Есть… Да, я забыл, товарищ подполковник, а как с теми двумя, молодыми? Они ведь дальше своего аэродрома не были.
Павел Павлович задумался. Аэродром, куда предстояло перелететь эскадрилье Рудимова, приткнулся к самому морю. Площадка, граничившая с крутым обрывом берега, была крайне мала. Посадку разрешали только опытным летчикам. Садиться тут новичкам не без риска. Но иного выхода комполка не видел и потому с досадой и несвойственным ему ожесточением распорядился:
— Всем туда.
На стоянке Степан почувствовал какое-то необычное, нервное оживление. Никто ничего не объяснял, но все понимали: впервые готовятся не к учению, а к чему-то значительному и неотвратимому. И Степан, несколько огорчительно воспринявший столь жесткое повеление «Всем туда», теперь попытался смягчить, оправдать те слова: видимо, не время делать скидки даже молодым. По всему чувствуется, каша заваривается крутая. А слово «туда» воспринималось шире обычного понятия аэродромной площадки.
Собственно, слова «там», «туда» уже давно прикипели к яровиковскому лексикону. На прошлой неделе Степану пришлось вести воздушный бой с самим командиром полка. Все знали, что дрался Яровиков зло и всегда напоминал своему супротивнику: «Там не придется играть в поддавки. Вопрос встанет ребром — кто кого».
Не преминул и Рудимову внушить:
— Больше злости. Сейчас я для тебя враг. Вот и руби меня соответственно.
Признаться, у Степана со злостью ничего не получалось. Видимо, сказывался характер. Человек он тихий, смирный, даже в какой-то мере не по-мужски сентиментальный. Всех и вся называл на «вы», близко принимал к сердцу малейшие — свои и чужие — беды, вечно за кого-то ходатайствовал, кому-то сочувствовал. И летал, как говорили летчики, интеллигентно — пилотировал плавно, не переступал ни на йоту недозволенной скорости, высоты, виража. Во всем придерживался режима, сердобольно охранял здоровье летчиков своей эскадрильи. Одни его за это громко хвалили. Другие тихо поругивали: осторожен, ласков — не комэск, а сестра милосердия.
Да, Степан никогда не испытывал злобы к людям. Даже когда его обижали. Просто улыбался, склоняя набок голову: мол, какие же вы странные, люди.
И этот бой не выводил Рудимова из привычной колеи спокойствия. Он атаковал комполка по всем правилам. Но тот уходил из-под удара «без всяких правил». Делал такие головокружительные виражи, что Степан не успевал головы повернуть в сторону исчезнувшего противника.
Яровиков неуловимо-вертко маневрировал на вертикалях. Несколько раз Рудимову казалось, что вот- вот словит его в прицеле, но тот внезапным переворотом уходил в сторону и вниз, а затем стремительно врезался в зенит. Не успевал капитан глазом моргнуть, как напарник оказывался сзади.
