недоброе. Рудимов слишком спокойно и как-то вкрадчиво окликал своего ведомого: «Тридцатый, отвечайте». С тех пор как она стала радисткой на КП, Лилька всякого наслышалась от летчиков, когда они вступали в бой. Их голоса звучали то непривычно тихо и необычно вежливо: «Четверочка, подтянись», то повелительно: «Седьмой, не отрывайтесь», то просяще: «Прикрой, Володя», а то вдруг в экстазе атаки обрушивался громоподобный клич, накрепко скрепленный русской бранью. Но если вдруг обрывалась эта пестрая разноголосица и в нее врезалось слишком спокойное и настораживающее «Отвечайте», все голоса умолкали, кроме того, кого вызывал ведущий.
Сейчас же, сколько ни окликал Рудимов, Даждиев не отзывался. Лилька, нажав на кнопку передатчика, начинала вызывать тридцатого и, сжавшись в комочек, ждала, не прорвется ли сквозь треск разрядов знакомый с акцентом голос Косты.
— Тридцатый! Тридцатый! Отвечайте. Я Скала… Я Скала! Тридцатый!..
Лилька охрипла и уже окрикивала на пределе своего тоненького, жалобного голоса:
— Я Ска-ла-а…
И вдруг сквозь посвист высоты донеслось глухое, далекое:
— Я Рубин. Тридцатого нет. Тридцатого нет…
Говорил Рудимов, ведущий. Лилька сбросила наушники вместе с беретом и, простоволосая, рванулась к двери, взбежала по лестнице на командный пункт, с налета толкнула дверь и почти прокричала:
— Даждиева нет!..
— Как нет? — Сидевший у разостланной на весь стол карты Яровиков приподнялся, недовольно шевельнул надбровьем: — Вы что панику разводите, Зародова? И почему с поста ушли? — Хотел добавить еще что-то резкое, осуждающее, но, взглянув на радистку, запнулся: обычно по-детски ясные, чистые глаза Лильки затянулись пепельной сизью тоски и боли. Павел Павлович махнул перчаткой: — Идите в рубку. Я сейчас.
Вслед за радисткой Яровиков спустился вниз и сразу приник к приемнику. Связался с Рудимовым. Тот ответил, что тридцатый сбит.
Рудимов долго не уходил с поля боя. Собственно, бой давно окончился. Они с Даждиевым встретились с шестью «мессершмиттами». Едва показавшись над горизонтом, вражеские истребители встали в круг. Даже видавшего виды Рудимова эта тактика несколько озадачила. Немцы видели свое явное преимущество и все же решили сразу перейти к обороне. Странным казалось и то, что истребители избрали метод защиты, которым обычно пользуются бомбардировщики.
— Будем пока ждать, — передал Степан ведомому. Начали кружить. Но сколько могла продолжаться эта позиционная война? Не привык к ней Рудимов, терпения хватило на несколько минут. Как выхватить из замкнутого кольца хотя бы один самолет? Они, словно патроны, плотно прижатые в обойме: не втиснуться. Осторожно подбирался Рудимов к опасной «обойме». Будто нащупывая уязвимые места, несколько раз прошелся над шестеркой. Коста неотрывно держался ведущего. За время совместных полетов они научились понимать друг друга по взмаху крыла. Вот и сейчас Рудимов едва заметно качнул консолью. Коста понял: «Заход слева, пикируем». Свалившиеся с высоты «миги» разорвали кольцо «мессершмиттов». Ведущий оказался в прицеле Рудимова. Короткая, словно вспышка, очередь свалила сто девятый на нос, и он пошел к воде. Выходя из пике, Рудимов взглянул назад:
— Коста, бросай машину!
Самолет Даждиева горел. Но он почему-то не выпрыгивал. А до воды осталось совсем немного. Рудимов крепче прижал к горлу ларинги:
— Тридцатый, слышишь меня? Коста, слышишь?! Бросай машину!
Тридцатый молчал. Даждиев, видимо, был убит. Мгновение — и над взморьем призрачным обелиском взметнулся столб воды. Этот мимолетный памятник впечатался в зрачки: Степан даже рукой провел по глазам.
«Мессершмитты» ушли. На траверзе мыса показалась пара «яков». Но они прошли стороной. Рудимов впервые не спешил после боя на аэродром. Он долго кружился над водой, поглотившей Даждиева. Надеялся на какое-то чудо. Может… А что может? Пока ни один летчик не возвращался живым, если врезался в воду вместе с самолетом.
«Миг» с надрывным звоном носился у самой воды, а Степану все виделся тот высокий, удивительно чистый, прозрачный, как хрусталь, мгновенный памятник над морем.
С задания Рудимов вернулся один. Стаскивая с плеч тяжелый, промокший по?том парашют, заметил, что Вовка Зюзин стоит у капонира и скорбно глядит на осиротевшие колодки самолета Даждиева.
Не дожидаясь, пока Рудимов явится с докладом, Яровиков сам поспешил к зарулившему на стоянку самолету. Так он поступал всегда, если эскадрилья возвращалась на аэродром с потерями. Люди знали: коль Батя заковылял к капонирам, значит, шел не за хорошей вестью. За ним незаметно тянулся весь полк. Вначале подходили инженер, комиссар, начальник штаба. Затем под предлогом неотложных дел сходились все, кто были на аэродроме. Рудимов направился навстречу командиру:
— Товарищ подполковник, ведомый… Даждиев…
Ладонь капитана дрожала. Павел Павлович махнул зажатыми в кулаке перчатками:
— Не надо.
По давно установившейся привычке летчики не досаждали расспросами. Рудимов направился к землянке, повалился на березовые нары, закрыл лицо руками:
— Коста, Коста…
С визгом распахивается дверь. В нимбе хлынувшего света на пороге застыла Лилька. Незряче вглядываясь в полутьму землянки, она протянула руки и в отчаянии позвала:
— Степа!
— Что тебе?..
Лилька подошла на ощупь к нарам:
— Как же так, Степа? Неужели ты не мог… Я не верю, не верю… — Глотая слезы, Лилька теребила рукав куртки Рудимова. Он не знал, что сказать этой девочке.
— Что же мне делать, Степа? Как жить-то?
Рудимов встал и не то Лильке, не то кому-то другому сказал:
— Прости, не уберег…
Лилька всхлипывала, уткнувшись в холодное шевро Степановой куртки. А он грубовато гладил ее волосы, в которые был влюблен весь полк.
Летчики шутили, что Лилька лучше Корнея Ивановича поддерживала блестящий внешний вид полка. Пилоты ходили щеголевато одетыми, чисто выбритыми, не в меру надушенными. Сухорябов, заходя в землянку, незлобиво бурчал:
— Не жилое помещение личного состава, а институт благородных девиц.
По меткому выражению того же начштаба, летчики даже в полет отправлялись как на бал. Это она, хрупкая, похожая на ученицу радистка, без труда похоронила старую традицию летчиков — не бриться перед полетами, считая такую процедуру недобрым предзнаменованием. Теперь же, наоборот, предполетному туалету уделялось слишком большое внимание.
Честно сказать, не был равнодушен к Лильке еще один человек — Димка Искоркин. Малыш ночами мучился, перебирая самые невероятные варианты избавления от предательского, как он полагал, влечения Лильки к Даждиеву. В такие бессонные ночи Коста часто спрашивал Димку (они спали рядом):
— Чэго вэртишься? Рассвэт скоро…
— Боюсь, как бы жизнь не проспать, — вздыхал Дмитрий и начинал притворно храпеть.
— Пэрэстань форсыровать. Перэходи на экономичный рэжим, — сердился Даждиев и начинал выпытывать причину душевного расстройства Малыша.
Иногда они шептались часами напролет. Димка не решался открывать свои чувства. Зато Коста говорил начистоту:
— Нравится мнэ Лилька. Вот только она еще глупэнькая… Говорит при всэх, что любит. Так нэльзя…
— Почему нельзя? — не понял Димка и впервые поймал себя на нехорошей мысли: он завидует другу. Вздыхал, успокаивал себя: «Ничего, это пройдет…»
Но томительное, горько-сладостное чувство не проходило. Больше того, оно все сильнее распаляло
