— А Малыш? А Кузьма? — нетерпеливо расспрашивал Рудимов и даже привстал, морщась от боли. Корней Иванович решительно уложил на подушку и успокоил:
— И Малыш, и Кузьма живы-здоровы. Правда, Искоркин опять без машины пришел. Уже четвертую потерял, — с ноткой осуждения подчеркнул начштаба.
— Не везет ему, — как бы заступился Рудимов.
— А кому на войне везет, — философски заметил Атлантов.
— Да…
Молчание прервал Сухорябов:
— Звонил командир бомбардировочного полка. Просил передать благодарность истребителям. Все бомбардировщики вернулись домой.
— Ваш «як» тоже скоро будет в строю, — вставил Атлантов. — Инженер пообещал отремонтировать.
Посмотрел Степан на своего зама и хотел спросить… Но тот сам догадался:
— Ногу вашу схоронили там же, у самолета…
Корней Иванович постарался сменить тему тяжелого разговора:
— Гарнаев приказал доставить тебя в Севастополь — в главный госпиталь. Автомашина ждет.
Вспомнив о мучительном пути в полевой госпиталь, Рудимов содрогнулся. Сухорябов понял и как-то виновато прокряхтел:
— Понимаю, Степан. Думали мы. Но санитарный самолет туда вряд ли дойдет. Собьют. «Мессеры» так и шныряют. — После минутного раздумья взглянул на комэска с плохо скрываемым сочувствием: — Ну, ладно. Потерпи. Мы еще переговорим…
Через сутки на самолете, который охраняла его эскадрилья, увезли Рудимова в севастопольский военный госпиталь на Корабельной стороне.
Утром в палату вошел полный, выбритый до синевы врач. Осмотрел, нахмурился и совсем неожиданно утешил больного:
— Великолепно. Будем надеяться…
На что надеяться, не договорил. Степан смолчал, но так хотелось возразить: «Нет, доктор, далеко до великолепного…»
Ночью не сомкнул глаз. Култышка ноги пылала лихорадочным огнем. Случайно услышал страшное слово «гангрена». Его произнес врач, знакомя молодую ассистентку с историей болезни. Совсем приуныл капитан. Смотрел в окно и считал падающие листья платана. Казалось, мелькали прожитые дни. От тяжелых раздумий оторвала сестра:
— К вам.
Приподнялся и увидел застывшего на пороге комиссара Гая. На нем короткий, выше колен, халат. Комиссар шагает к койке и припадает сухими, потрескавшимися губами к горячему виску Степана.
— Ну, як тут, друже? — ощупывает руки, грудь, голову.
— Великолепно. Будем надеяться, — с горькой иронией повторяет Рудимов слова врача и тут же признается: — Трудно, Серафим Никодимович. Боюсь, как бы не гангрена…
Комиссар вдруг преобразился. Как рукой сняло с его лица сочувственное выражение. Укоризненно уставился на капитана:
— Сам ты гангрена! Нияких гвоздей, и точка!
— Так-то оно так, да у врачей сомнение…
— Да ты шо? Яки могут быть сомнения? Я ж тебе говорю, а не доктор. Да и с главврачом я балакав. Верно, каже, поначалу опасались заражения. Был даже консилиум. Хотели тебе и вторую ногу отхватить. Но воздержались. Теперь уже твердо решили — лечить без ампутации. Так шо крепысь, друже, и нияких…
Рудимов всегда верил комиссару и потому несказанно обрадовался. Взбудоражился, расхвастался, даже одеяло сбросил и погладил бинты:
— Да я не так уж плохо себя чувствую. Смогу скоро на костылях подняться.
— А это уж лишнее, — сразу осадил Гай. Накрыл ноги одеялом, пожевал ус: — Не торопись, покрепче становись на ноги.
После прихода комиссара Степан заболел другой болезнью. Днем и ночью думал о возвращении в полк. Думал и укорял себя за жадность к жизни. Там, в степи, расстреливаемый «фоккером», он, как самую далекую, несбыточную мечту, загадывал: лишь бы выжить. Но едва раны покрылись коркой, стал думать о другом.
Свою думку утаил от врача, но доверился командиру полка.
Когда навестил Яровиков, Степан уже поднимался, неуклюже ковылял на костылях по палате. После первых расспросов о полковых новостях осторожно пошел в разведку:
— Что скажете, Пал Палыч, насчет моего возвращения в полк?
— Какие могут быть разговоры! Найдем работу.
Увидел Степан, намек не понят. Пошел на откровенность:
— Я насчет полетов…
— Да и за этим дело не станет. Все оформим, лишь бы ты на ноги встал.
По тому, с какой поспешностью подполковник согласился на возвращение в воздух, Рудимов догадался: не видать ему неба. Лишь где-то в глубине души тлела надежда — а может быть, уладится?..
Немцы уже подходили к Севастополю. Снаряды и бомбы рвались на Малаховом кургане, поднимали гейзеры воды в Южной бухте. Гулкий грохот волной вплескивался в подземный лазарет. При взрыве на тумбочках позванивали графины.
Утром в палату быстрее обычного вошел озабоченный чем-то врач. Тяжело дыша, присел у койки, положил пухлую ладонь на жилистую кисть Степановой руки.
— Вот что, капитан… Тебе надо эвакуироваться. Уходят последние транспорты. Будем надеяться…
— А вы?
— Что я? Я человек здоровый, — доктор вдруг раскашлялся и прижал к груди ладонь. — То, что одышка малость одолевает, ничего не значит. Я-то врач, знаю степень опасности.
Смотрел Рудимов на доктора и не верил его словам. «Сердце сдает, а хорохорится…» «Железный доктор» — так больные в шутку прозвали своего врача — то ли за пристрастие к жесткому режиму, то ли за крепкие нервы. Говорят, оперирует, отхватывает руки, ноги — глазом не моргнет. Да и сам к себе беспощадный.
Словно перехватив эти мысли, доктор с нарочитой официальностью закончил:
— Собственно, речь идет не обо мне. Завтра утром всех вас отправим. Будем надеяться, — окинул всех взглядом, поклонился и вышел.
Степан, не то прося, не то требуя, пробормотал вслед доктору:
— Уйду только с последней оказией.
Утром на второй день врач согласился повременить с отправкой. Но к вечеру изменил решение и вновь напомнил, что завтра будут все на корабле.
Палата опустела. Остался Степан вдвоем с мичманом — боцманом эскадренного миноносца. Тот тоже решил оставаться в городе, пока его корабль стоит в бухте.
Ночами в давно не топленной палате тянуло сырым холодком осени. Когда ночью наступала тишина, по полу с писком метались крысы. Но как только с улицы докатывался охающий раскат, они испуганно шарахались под пол и замирали. Мичман громоподобно смеялся:
— Поди же ты, несмышленая тварь, а тоже разумеет, что значит бомбежка.
Капитан и мичман почти не спали. Оправдывая свой отказ от эвакуации, боцман хмурил желтоватое, похудевшее лицо и доказывал отсутствовавшему врачу:
— Ты, мил человек, детишек, женщин перво-наперво отправь. А мы, мужчины, уж как-нибудь и на карачках выползем из ада.
Но под вечер в палату вошли четыре рослых санитара, молча уложили на носилки Степана и его соседа мичмана и отправили на машину. Оттуда — на эсминец.
На верхней палубе вповалку лежали раненые. Их еще не разместили по каютам. Рудимов остановил
