тишина улиц — все, что осталось от говорливого, веселого, белокаменного Севастополя.
А война, покашливая орудийными глотками, катилась все дальше на запад. Дивизия Рудимова пролетела пол-Европы и приземлилась в Бургасе. Пахло озоном и березовым соком. Теплое майское небо полосовали первые молнии. Над Балканами громыхала гроза. Веселая, шумная, заряженная дождями и урожаями. Рудимов снял фуражку и подставил голову ливню:
— Нет, все же есть бог, черт побери, если так нас встречает.
Когда дождь улегся, д в долинах еще шумело половодье, летчики увидели: под самыми облаками тянется журавлиный косяк. Перед глазами Рудимова встала давняя госпитальная ночь. Тогда тоже трубили журавли. Но каким печальным был их зов! Птицы тайком, под покровом ночи, перебирались в обетованные места. А сейчас летели спокойно, неторопливо, и в их безмятежном кличе чувствовалась неотступная власть весны. Кто-то вздохнул:
— По нашему маршруту идут — в наши края…
Кто-то с тоской добавил:
— Скоро и нам туда.
— Девчата там ждут, — вздохнул Ростокин.
Гай не то осуждающе, не то с пониманием прокомментировал вздох Кирилла:
— Семьянин думает о хлебе, холостяк — о любви.
Девятого мая Рудимов выхлопотал у армейского начальства транспортный самолет и поэскадрильно отправил полки в Берлин — столицу фашизма, ставшего синонимом кровавого безумства и всечеловеческой ненависти.
Когда собирались в дорогу, комполка Злыгарев позвонил комиссару Гаю:
— Какая эскадрилья полетит первой?
— Ну, а сами вы как считаете? — спросил Гай.
— Конечно рудимовская.
— Я тоже так думаю.
Положив трубку, Серафим Никодимович ухмыльчиво потянул за ус, посмотрел на комдива:
— Оказывается, Степан Осипович, ты по-прежнему в комэсках ходишь?
— Это как понять?
— Звонит Злыгарев и говорит, что первой в Берлин должна лететь рудимовская эскадрилья.
— Выдумает такое твой Злыгарев, — сконфуженно буркнул комдив, а самого тронули те злыгаревские слова.
Последним рейсом полетели Рудимов с Гаем и Сухорябовым.
Вода в Одере казалась густой, как олифа. Берлин лежал бездыханный и раздавленный. Кое-где дымились развалины, но дым не уходил, стоял стоймя: безветрие. Рудимова кольнуло чувство, близкое к жалости и сочувствию. Да, горькая судьба у этого красивого и надменного города. Но сколько из-за него обратилось в пепел других городов…
К рейхстагу едва пробились — оказалось, не один Рудимов догадался привести полк к Бранденбургским воротам. То и дело слышались команды:
— Сто семнадцатому истребительному собраться у левого крыла!
— Четыреста двенадцатый, станови-ись!
— Двести двадцать пятый стрелковый приглашают наверх!
«Надо же, «приглашают», — улыбнулся, покачал головой Корней Иванович. — Дожили солдатики…»
Все колонны рейхстага были исписаны русскими, украинскими, грузинскими, узбекскими и прочими фамилиями. Оставались свободными места повыше, куда рука не доставала. Но на одной колонне уже и на высоте далеко виднелись крупные, слегка хромающие два слова — «курские прометеи». А ниже фамилии — около двадцати, — и еще чуть ниже:
«Они не дошли до Берлина, но в боях сгорели как прометеи».
— Ну что, распишемся, Серафим Никодимович? — посмотрел Рудимов на притихшего в задумчивости комиссара.
— Да мы успеем, Степан… — Гай глядел на те высокие надписи, прочитал вслух незнакомые фамилии «курских прометеев» и наклонился к Рудимову, стоявшему на ступеньку ниже: — Знаешь, Степан Осипович, давай и наших прометеев впишем.
— Каких наших? — не понял Рудимов.
— Да тех, что не дошли сюда.
Комдив закивал головой и озабоченно посмотрел вверх:
— Вот только как туда дотянуться.
— Ну что ж, кому-то придется подставить спину, — быстро сориентировался Гай.
— Ты полегче, Серафим, давай полезай, — покорно согнулся Корней Иванович, подставив свою широченную спину и тугую красную шею. Рудимов тоже встал рядом, нагнулся. Сняв ботинки, Гай, кряхтя, взобрался на подставленные спины и гвоздем выцарапал рядом с «курскими Прометеями»:
Даждиев К.
Алафердов А.
Шеремет К.
Дикарев Г.
Нешков С.
Шалагин Д.
…И вот на восток уходят последние эшелоны демобилизованных. Рудимов обращается с напутствием:
— Товарищи! Родные мои! Что вам сказать на прощанье? Я счастлив, что довелось с вами служить, делить и горе и счастье. Вы многое сделали для победы. О честной службе и доблести вашей говорят ваши ордена и медали. Теперь вы пойдете на поля и заводы. Уверен, что и там будете… — комдив оглядывает длинный строй и, не стесняясь, вытирает глаза зажатыми в ладонь крагами.
ОПЯТЬ ЗОВУТ ЖУРАВЛИ
Холода в ту весну затянулись. Уже стоял апрель, а кружавины снеговых наметов все еще дымились от Москвы до Украины. Слегка оттаявшую за день землю ночью бетонировали морозы. Люди тревожились за посевы и сады. И вдруг на исходе второго месяца весны теплынь разлилась парным молоком. Земля, накопив обилие вод, сладостно изнемогала от влаги и солнца. В рост пошли озимые. Зацвел терновник.
С высоты полета Ту-104, шедшего за облаками, земля казалась близкой. Но когда солнце прожигало проемы в облаках, синеватые поля угадывались далекими, будто погруженными в воду. Где-то за Мелитополем облака расступились еще шире, и к земле потянулись длинные лучи солнца. Они казались накаленными докрасна стропами, на которых раскачивалась вся планета. Когда же тучевая гряда начисто ушла с маршрута, забелели взявшиеся первоцветом сады. Они вспыхивали белыми костерками, как мираж в
