парашютиста. Подоспевшие космонавты едва успели погасить его. Леонов подбежал к Беляеву:
— Вставай, Пал Иваныч!
Но тот подняться не мог. Перелом ноги.
Верно говорят, земля слухом полнится. Командующий авиацией Черноморского флота спросил меня:
— Ну, как там наши, летавшие над морем?
Я понял, о ком шла речь.
— Держатся. Правда, трудновато…
Генерал вырвал календарный листок, написал:
«Дорогой Павел Иванович! Рад был услышать о Вас. Только малость насторожили трудности. Говорят, Вам сейчас тяжеловато. Что ж, крепитесь, голубчик. Главное — перешагнуть рубикон, а там дела пойдут. У нас все хорошо. На вашем аэродроме — боевой порядок. Ждем от Вас добрых вестей. Поклон от черноморцев».
Генерал точно не знал, что случилось с его бывшим подопечным. Но записка била в цель: Беляеву, как никогда, нужна была поддержка.
Первый раз мы с ним встретились вскоре после его приезда в отряд космонавтов. Он еще ходил непереодетый — в морской форме. Разговорились. Вспомнили свои аэродромы, знакомых людей. Он летал там,, где некогда вели бои черноморские асы Николай Остряков, пикировщик Андрей Кондрашин, наш флотский Маресьев — Иван Любимов.
Нынче разговор был совсем коротким. И без того немногословный, Павел Иванович сейчас, кажется, совсем замкнулся. Но, получив весточку с флота, оживился:
— Как там? На чем летают? Из нашего полка ребят не видел?
О себе не стал рассказывать. Но я и так все знал. Вот уже какой месяц вижу его хромающим, с палочкой. Весь отряд ушел далеко вперед. А он остался на старой черте. Иногда приходил в учебный корпус, смотрел, как ребята тренируются, и уходил расстроенный.
По ночам не спал. Переносился мыслями домой, в тайгу, где когда-то охотился с отцом. Потом также мысленно проходил по всей своей жизни. Завод, где в войну снаряжал артиллерийские снаряды. Ейское авиаучилище. И море. Вначале Тихий океан. Слетал даже на боевое задание — еще шла война с Японией. Потом Черноморский флот.
Любил он полеты над морем, хотя там, над кипящими валами, встретился однажды с бедой: начал сдавать двигатель. Едва дотянул до материка. Но море опять звало. Как ни странно, нравилось оно не штилевое, а клокочущее, с белогривыми табунами валов.
Это море ему виделось и раньше — в немые сурдокамерные ночи, когда отсиживал положенное «заточение», но особенно часто мерещилось в долгие, тягучие дни болезни.
Месяц за месяцем он коротал трудное время. И не просто ждал, а боролся за возвращение в строй. Врачи сказали откровенно: будет напряженно тренировать ногу — она ему подчинится. Не будет — прощай полет.
И он тренировался. На двенадцатый месяц вернулся в строй. Стал догонять отряд. Чего это стоило, он никому не рассказывал. Но все знали и преклонялись перед ним. И может быть, потому его одного, как исключение, все называли уважительно — по имени и отчеству.
Леонову раньше, чем Беляеву, пришлось испытать длительное пребывание в сурдокамере. Стойко перенес он многосуточное одиночество.
Ему добавили половину того, что уже отсидел. И это одолел. Как?
Главное, что снимает угнетенность «острова тишины», — работа. Алексей работал. Много. Расчетливо. Разумно. Следил за приборами. Вел записи. В положенное время делал физзарядку. А когда наступал час отдыха, садился за лист ватмана. На ватмане рождалось то, чем жил человек. Алексей тоже любил море. На Балтике прошла его юность. Там, в Калининграде, но сей день живут мать и отец. От моря не отрываются десять братьев и сестер. И оно, это море, грохотало, пело на его сурдокамерных полотнах.
Потом появилась серия северных пейзажей. Может, оттого, что поначалу жарковато казалось в сурдокамере и взгляд жадно впитывал прохладу заснеженных деревенек. А скорее, оттого, что потянуло в края далекого детства — вспомнилась родная Листвянка под Кемерово. Леса. Обь. Копры. Сюда, в Сибирь, на правый берег Оби, был когда-то сослан забастовщик Минай Яковлевич Сотников — дед Алексея но матери. Тут и осела целая родословная Сотниковых и Леоновых. Отец Алеши участвовал в первой мировой войне. С приходом революции утверждал Советскую власть на Томи. Вместе с женой Архип Алексеевич создавал ликбезы. Работал он и зоотехником, и председателем сельсовета, и шахтером.
Многие картины рассказывали о небе. И тут вновь читалась Лешкина биография. Синий коленкор неба распарывали истребители.
…Напористый, густой дождь будил воспоминания чего-то давнего, немножечко печального и вместе с тем радостно-детского. Казалось, вот-вот за лесом прокатится знакомый рокот полуденного грома. Но… раздался телефонный звонок:
— Сегодня никуда не пойду. Видишь, льет. Приезжай. Отвечу на все твои вопросы.
Звонил Леонов, И вот мы сидим у открытой балконной двери и под шуршащий ливень ведем неторопливый разговор.
Алексею предстоит отлет в Байконур. Беру предстартовое интервью. Приготовил вопросы. Леонов отвечает не сразу. Обдумывает. Переспрашивает. По-своему обобщает. Лишь после этого следует лаконичный ответ. Чувствуется летная привычка к точности и природный дар художника.
Вопрос. Твое кредо жизни?
Ответ. Работа.
Вопрос. Самое большое событие в жизни?
Ответ. Их было три. Вступление в партию. Первый полет. Рождение дочери.
Вопрос. Лучшее достоинство в человеке?
Ответ. Честность.
Вопрос. Перед кем и перед чем преклоняешься?
Ответ. Перед Островским и Гастелло. Перед Человеком.
Вопрос. Твой идеал?
Ответ. Чкалов. Генерал Карбышев. И мой комполка Николай Владимирович Забырин.
Вопрос. Самая большая величина в науке?
Ответ. Ленин. Ломоносов. Циолковский.
Вопрос. Высший для тебя образец партийной страстности?
Ответ. Киров.
Вопрос. Любимый писатель?
Ответ. Пушкин. Из современных — Шолохов. Еще де Сент-Экзюпери.
Вопрос. Художник?
Ответ. Каждый настоящий.
— Точнее.
— Репин. Айвазовский. Суриков. Пластов.
Вопрос. Любимые композиторы? Песни?
Ответ. Вся могучая кучка. Русские и украинские народные. Лирические. Не люблю солистов-«шептунов» точно так же, как архисовременную шумную музыку без мелодии и абстрактную живопись.
Вопрос. Самые близкие люди?
Ответ. Матери. Моя мать и мать моей дочери.
Вопрос. Веришь ли в первую любовь?
Ответ. А как же!
