Смерть в Византии

защищать с оружием в руках церковное достояние, на которое претендуют сеньоры, одновременно обязав их защищать безоружных людей — inermes — от рыцарей — milites. Когда вы говорите о том, что епископы подменяют собой ослабшую королевскую власть, считаете ли вы, что они неправы? Согласитесь же, что можно относиться к этому иначе. Право на войну было предъявлено мирными ассамблеями, как господскими, так и простонародными. С тех пор война приобрела сакральный характер, но только в том случае, ежели речь идет о защите Церкви и ее служителей. Без этого „Божьего мира“ наш западный народ никогда не собрался бы выйти вам на подмогу против нечестивцев, понимаете?

Долгий урок Эбрара мог наскучить Анне, но она позволила словам чужестранца увлечь себя, ведь в них сквозили иноземные нравы. К тому же их произносили розовые уста, окаймленные светлой бородой.

— Именно это я и имела в виду, рыцарь: война приобрела для вас сакральный характер, как джихад для магометан. Но в таком случае какая разница между вашими баронами, захватывающими наши земли под предлогом освобождения Иерусалима — поверьте, мы этого ждем, — угрожающими нашей столице, и антихристами, потомками Авраама и Агари,[76] исповедующими ислам, порожденными желчью содомитов и горечью гоморрских жителей?

Анна вышла из себя. Несмотря на юный возраст, она знала, как эти преданные Аллаху души наседают со всех сторон на родную землю. Она читала Иоанна Дамаскина, [77] клеймившего магометан за язычество и лжепророчество, а также Иоанна Камениаты, засвидетельствовавшего резню и грабежи, устроенные ими в близлежащих городах, таких, как Фессалоника, читала и „Жизнь Андрея Салосского“, причислявшего религию детей Измаила ко злу. Оттого, что она прочла все это и немало другого, ее мать и послала ее к бабушке, которой многое было невдомек».

Под каменными сводами прочной и надежной деревенской цитадели свет факелов и свечей окрашивал в золотистый цвет матовые щеки дочери Алексея. Эбрар, глядя на нее, думал, как настоять на своем, но не обидев, как сделать так, чтобы разговор не закончился раньше времени. Сарацины были язычниками, еретиками, нечестивцами — в этом не было никаких сомнений. Однако «Божий мир» французов не означал лишь права убивать, будь ты священник или епископ, дабы повернуть вспять судьбоносный поток Истории, которым Господь наказывал Христианский мир, насылая на него мусульманский Апокалипсис. Напротив, Адемар передал своему племяннику Эбрару эсхатологический смысл этого «мира» — перемирие, приостанавливающее в случае необходимости месть. Разве и евангельское учение, и учение раннехристианской церкви не проповедовали, что в начале была любовь? О священной войне там и речи нет, как это у мусульман с их джихадом, — говорил епископ, — и потому приходится обращаться к Ветхому Завету для поиска доводов в пользу этой войны. Является ли крестовый поход священной войной, согласно утверждению нашего Папы Урбана II, напрямую связанной с «Божьим миром», введенным во Франции? Или же он должен остаться актом любви к Богу? И если так, каково его обоснование? Вот в чем проблема. Это было настоящей мукой для таких людей, как Адемар и Эбрар. Однако, поддайся Эбрар сомнению разве отправился бы он в крестовый поход и имел бы случай повстречать Анну Комнину в этот вечер у бабушки, да благословит Господь ее дом!

Латинянин не обладал учтивостью придворных с Босфора, но говорил так искренне, был так прямодушен, что Анна испытала незнакомое смятение, покраснела и постаралась побыстрее завершить разговор.

«— Доброго тебе пути, рыцарь! И все же подумай о следующем: подлинные служители Ягве — не воины, почитай получше Библию. Оставь раздоры политикам, военачальникам, это им по нраву, я сама тому свидетель. Спокойной ночи! — Она встала и поправила диадему на лбу, не столько, чтобы казаться выше, сколько чтобы показать превосходство своей православной веры.

— До свидания, принцесса. — Эбрар прошептал эти полные надежды слова только после того, как Анна вслед за бабушкой покинула зал».

— А теперь, Норди, послушай о том, что происходит в романе дальше на берегу озера. Так и кажется, что это было вчера.

Начало марта 1097 года, уже, как в мае, припекает солнце, поверхность озера такая гладкая, ласточки, вернувшиеся с зимовки, касаются ее крыльями. Анна сменила туники из красного, лилового и золотого шелка, которые носят во дворце, на крестьянские рубахи из белой холстины с вышивкой: кому здесь дело до того, во что она одета? Зое, ее верной наперснице, Марии или старику Радомиру, рыбаку на службе бабушки, на все взирающему глазами своей повелительницы?

Никто в Константинополе не поверит Анне, вздумай она рассказать родовитому окружению, что рыбачила с Радомиром, слушала его забавные еретические речи, по его собственному признанию, богомильские (на его родном славянском языке «богомил» означает «любимый Богом»). Он утверждал, что Добро и Зло поровну поделили между собой весь тварный мир, что женщины — существа равные мужчинам (что логически вытекает из предыдущего), но лишь в определенных обстоятельствах, не уточняя, в каких именно, и это вызвало у нее сперва смех, а потом опечалило. Как не поверят и тому, что она дышала пропитанным солью запахом, исходящим от карпов и форели — называемой в здешних местах «коран», — дергающихся в сачках Радомира, пробовала их нежное мясо, наслаждаясь вкусом, какого не знала на берегах Босфора. И даже дотрагивалась до них, ускользающих от нее, будто струящаяся меж пальцев ртуть. Ей захотелось последовать их примеру, когда лодка Радомира пристала к берегу, и она легла в воду в своей вышитой белой рубахе, когда же встала, ткань прилипла к ее телу, обрисовав грудь и бедра, а внизу живота появилось какое-то незнакомое ощущение — будто прилив чего-то горячего.

Один Гелиос,[78] сын Гипериона, да вода были ей свидетелями, но божество это лишало смертных зрения.

…и услышал его промыслитель Кронион;
Быстро орла ниспослал, между вещих вернейшую птицу.
Темного, коего смертные черным ловцом называют.
Словно огромная дверь почивальни высоковершинной
В доме богатого мужа, замком утвержденная крепким, —
Крылья орла таковы распростерлись, когда он явился.
Вправе над Троею быстро парящий. Они лишь узрели,
В радость пришли, расцвело упованием каждого сердце.[79]

Стихи слепого старца звучали в Анне, в то время как Афина, богиня с глазами цвета морской волны, будто морская рыба, ласкала ей грудь, живот, лобок.

Крики Зои, Радомира и слуг, ждавших ее за поросшими соснами скалами, вывели Анну из состояния несказанного удовольствия. Она вышла на берег и тут заметила неподалеку от себя горстку чужеземных солдат — крестоносцев, франков, судя по всему, чьих предводителей принимала у себя накануне бабушка. Хотя нет, ей это показалось, то были не солдаты, а разбойники — грязные, оборванные, голодные, от которых исходила опасность и для кошельков, и для жизни встречных. В который уж раз Анна пожалела, что не родилась мужчиной, пусть ей и твердили, что она похожа на отца. Ну почему ее не научили драться, пресвятая Богородица, почему лишили возможности выхватить саблю из ножен и кинуться на недружелюбных незнакомцев, как поступает отец и как учат поступать брата Иоанна? Нет, Анна не страшилась ни варваров, ни смерти. Разве после разрыва помолвки с Константином она уже не познала тяги к смерти? Однако впервые с тех пор, как ее тело открыло для себя воду, землю, ласточек и коранов, она устыдилась своей груди с торчащими сосками, просвечивающей сквозь мокрую тонкую холстину, длинных распущенных волос, голых рук и ног. Мужчины приближались. Анна не тронулась с места. Зоя издала пронзительный крик колдуньи, заговаривающей некую магическую силу, толи Зевса, толи Спасителя, а может, и того, и другого. Анна тоже всегда безотчетно обращалась к ним с мольбой, когда подступал страх. Варвары замедлили шаг, но все же приближались. Анна не видела уже ничего, кроме их