— Еще одна загадка, очень полезная для ума, дорогой господин Ли. А какова же разгадка, то есть перевод?
— На вашем языке вы бы сказали «месть», другого я не вижу.
— С меня и этого довольно. Вы и представить себе не можете, как ваш «недруг земли» меня устраивает. И наконец…
— Третье слово 
— усянь, это один из вариантов 
— уцюн, что значит: «не иметь границ», «не истощаться». Ключ первого знака — «огонь», второго — «территория» в смысле «пределы», при том, что упомянутый мной вариант, который ваш корреспондент не употребляет, но который подходит здесь, содержит ключ «грот» или «жилище». В смысле: «подожгли жилище»! Можно было бы подобрать стихотворение на это сложное слово, но поэзия вас, очевидно, не интересует, во всяком случае, в данный момент. Не беспокойтесь, я умолкаю. — Ли нравилось держать собеседника в напряжении, за внешней скромностью крылось чувство превосходства. — А перевод такой — на современном языке и на вашем языке мы бы сказали: «без пределов» или, если угодно, «Бесконечность».
— Если я вас правильно понял, речь идет о пиромане? Искренне вам признателен, сударь, ваши поэмы открыли мне бездны, которые простому комиссару полиции вроде меня не нужны, как вы догадались, хотя это именно то, что требовалось. О, только не говорите, что вы тут ни при чем! Премного благодарен вам, еще увидимся. Хотелось бы как-нибудь потолковать с вами о китайском способе мышления, пусть мы, санта-барбарские жители, и не доросли до таких вершин. Позвольте побеспокоить вас в удобное для вас время. — Сопротивление Рильски китайской поэзии принимало небывало высокопарные формы.
Отделавшись от мудрого старца и пребывая в состоянии повышенной раздражительности, он получил записку от Попова: лаборатория научной полиции подтвердила, что китайское письмо было со следами пота и слюны, и выясняла, достаточно ли этого для электрофореза ДНК. Неужто Чистильщик позабыл на сей раз обзавестись перчатками? Если удача хоть чуточку встанет на сторону Рильски, возможно, он наконец поймает своего альтер-эго, преступника, держащего в страхе и напряжении Санта- Барбару и парижскую прессу.
К Себастьяну, в поисках женщины в его вкусе
Стефани была недалека от истины — Себастьян любил Анну Комнину, но так, словно сам был Эбраром Паганом. Историк, специализирующийся в области миграционных процессов, отправился по следам crucesignati в поисках рыцаря, предка своего отца, а вовсе не византийской принцессы, не самой Анны. Перевоплощение в предполагаемого предка оказалось столь ослепительным и отравляющим, что Себастьян едва ли теперь принадлежал по-настоящему к миру живых, на все взирая глазами Эбрара.
В состоянии сильнейшего возбуждения, траура либо под действием наркотиков мир начинает представать в виде космического пейзажа без обитателей. Слишком горячо любимые или слишком больно ранящие человеческие существа уменьшаются либо вовсе тают, в конечном счете поглощаемые муаром красок и форм, запахов и звуков, составляющих гору, лес, водную гладь, розовый куст, синицу, лису, кота. На стенах грота Шове доисторический художник изобразил завораживающие движения зубров и лошадей с серьезными глазами и напряженной мускулатурой. Штрихом, цветом он впервые в истории передал свой внутренний мир. Внутренний мир Себастьяна, менее архаичный и динамический, чем грот Шове, не свидетельствовал ни о напряжении, ни о движении, лишь запечатлевал извечное безразличие пейзажа и память, сохранявшуюся в человеческом жилье, превратившие в феерию драматические столкновения прошлого. Себастьян, великий увечный, не хранил в себе следов зла, которое причинил сам и которое причинили ему. Теперь он был частью этих странно покорных и тревожащих индивидов, чья способность быть по ту сторону Зла и Времени похожа на блаженство.
Чтобы обрести пристанище в данной конкретной точке бытия, нужно, чтобы тебя не стало. Кое-кто разрушает себя, разрушая других, после чего время останавливается или, скорее, отодвигается в пространство экстатического созерцания. Тогда боль вступает в свои права, но не принимая на себя инициативу мести или убийства с присущими им кровью и слезами. Более никогда. Страдание окончательно превратилось в неумолимую верность восприятия, неделимую красоту. Нужно стать мертвым, как камень, а затем заново возвести себя вне себя, дабы таким образом достичь великолепия внешнего мира.
В Родопах некогда проживали Орфей, Эвридика и вакханки, задолго до того, как Эбрар облюбовал эти места с несколькими другими крестоносцами, отколовшимися от походного войска, и водрузил там огромный каменный крест. Как и все, беглецы опасались мусульманского нашествия непобедимых сарацинских воинов, бешеных и жестоких. Эбрару не хотелось пасть от лезвия ятагана. Тем более что в окрестностях Охрила он встретил и других себе подобных, которые не стремились ни к чему иному, кроме как возделывать землю, и казались менее озлобленными, чем иные его товарищи — паломники из числа провансальцев. Не говоря уж о богомилах, принимавших в свой простодушный мирок всех тех, кто желал их слушать, не отрекавшихся от Бога и включивших Дьявола в систему представлений об устройстве вселенной. После того, как Эбрар отказался от крестового похода и от Анны, он переродился. Не воскрес, а встал по ту сторону смерти — свободный от догм и потому открытый всему. Как Себастьян.
Кое-кто из древних считал — пишет Анна, — что счастье — всего лишь отсутствие горя. Beate vivere[88] рухнуло для Эбрара в тот самый миг, когда он узнал, что Анна не может ему принадлежать, что не для него ни тепло ее тела, ни бархат ее кожи. Покуда дух и тело византийской принцессы живы, и ему, Эбрару, предназначено быть живу, но иначе. Он до конца выпьет чашу своей жизни, но как — это другой вопрос. Узнает ли он, что дочь Алексея сделалась на закате земного бытия писательницей, стала первой женщиной-историком в мире, возведя свой труд над криптой их любви, любви неосуществленной и подавляемой всеми силами? Он ничего об этом не узнает, да это и не важно, он сделал выбор — принадлежать истории, которой не войти в анналы, иными словами, небытию. «Никто не свят, если оставляет по себе следы»: Лао-цзы когда-то давным-давно учил этому. Вот и он — не тот, кого принесли в жертву, а тот, кто прожил на этом свете среди других таких же безымянных и безвестных, не оставив следа. И только его тяга к жизни, странствие по ней — свидетельство того, что их встреча была. Не то Анна. Оба прожили свой век, но она не хочет вспоминать об их встрече, а он просто не имеет такой возможности.
На высоте более полутора тысяч метров над уровнем моря есть огромная поляна — полкилометра в длину, четверть в ширину, — обнесенная природной стеной из сосен, буков и дубов. Это место носит название «лес Крестов» или «лес крестов». Себастьяну Крест-Джонсу непременно нужно побывать там. Было ли это некогда святилищем Дионисия, соперничавшим, как считали древние, с храмом Аполлона в Дельфах? Или же, что более убедительно, — святилищем богомилов? Еретики вроде бы облюбовали «лес Крестов», чтобы свершать там свои ритуалы, пользующиеся дурной славой, вдали от властей, поближе к богам, которых, согласно учению манихеев, существовало по меньшей мере два — бог Добра и бог Зла. В монастыре Святой Троицы, не сохранившемся до наших дней, прежде имелась икона с изображением Пресвятой Девы, оправленная в деревянную раму из креста Спасителя. Так, во всяком случае, говорили. Себастьян намеревался побольше об этом разузнать. Было ли это трофеем, добытым крестоносцами возле Гроба Господня? Занесли ли его сюда паломники? Или кто-то еще? Время лишь упрочивает мифы. А молва окружает лес Крестов, его лес — с папоротником, земляникой, ежевикой, черникой, голубикой, — легендами: будто он волшебный, исцеляет слепцов и паралитиков. Сама принцесса Евдокия, сестра короля Бориса III, не так давно лечилась здесь, в память чего воздвигли железный крест высотой тридцать три метра, по возрасту распятого Христа, на месте древнего каменного, установленного еще крестоносцами. А сама скала, поросшая лесом, в изобилии содержит уран, испускающий радиацию, вызывающий эйфорию, обращающий к поискам духовного. Память — это сверхмощный уран, она передвигает крест Спасителя, расколовшийся на части, и из них собирает раму для крестьянской иконы на поляне в Родопах, примиряющей человека с Солнцем, припекающим здесь как-то особенно.
Время растеклось по поляне, настоялось в розоватом соке черники. Чтобы поселиться в этой сокровищнице, нужно стать самим собой, стряхнуть с себя вездесущую Санта-Барбару, не отпускающую
