Дед могли здесь купаться.
Вот уже две недели, как Си-Джей не раскрывает рта. И вдруг сопричастность бухте Веяльщиков исторгает из него звуки, складывающиеся в название места: Созополь. Он услышал странный грустный голос, как будто причиняющий ему боль только тем, что вырывается из его уст. Он вздрогнул и бросился в напоенную солнцем воду, которая приняла его, будто пушинку: никакого осознания совершаемого усилия — руки и ноги сами делали положенное при брассе и кроле. Ни о чем не думалось, а если и думалось, то уж точно не о том, как вернуться на берег или доплыть до противоположного. Куда его влекло? Только руки и ноги ведали. Может, куда-то на Кавказ, в нефтяной рай? Ночь застала его лежащим на спине и качающимся на волнах. Луна была на ущербе, и ее, как обычно, сопровождала Пастушья звезда. Он очнулся, дрожа всем телом и будто парализованный; по морской глади пошла зыбь, все было непроглядно-черным. Подходящий момент, чтобы свести счеты с жизнью. Желание кричать, стучать ногами объяло пловца, к горлу подступила тошнота. Однако спазмы, могущие привести к фатальному исходу, заставили его вспомнить о курсах обучения плаванию. Он был превосходным пловцом, техника должна была взять свое вкупе с явившимся желанием побороться за свою жизнь. Чудо святого Николая с его венецианской ладьей на стенах боянского храма становилось реальностью, воплощаясь в историю спасения в бурном море у берегов Созополя.
Бакланы и солнце цвета граната приветствовали обессиленного, но живого человека, облепленного черным железистым песком и оттого походящего на Христа из Бояны, восходящего из Ада, — он рухнул на берег в нескольких километрах от бухты Веяльщиков, где осталась его «панда», и проспал до следующего явления гранатового солнца; проснувшись, потянулся и дождался, когда согреется. Обретя человеческий облик, он дошел до «фиата», оделся, купил спелый арбуз, съел его — жадно, как едят бездомные бродяги, — и направился в Несебыр.
Возможно, Эбрар и не выходил в море, и не брал курс на Кавказ, но вряд ли избежал странствия в Месемврию. Должно быть, он услышал о ней от Анны, ведь с V века все родовитые семейства Константинополя возводили на этом полуострове, благословенном богами, свои домовые церкви. После 863 года, когда византийские войска отвоевали город, захваченный Крумом, болгарским царем, это место стало планомерно заселяться. В те времена в Месемврию устремлялись так, как сегодня в Сен-Тропе или на остров Ре. (Впрочем, если представится случай, отыщите на карте Месемврию, ныне называемую Несебыром, — полуостров, связанный с континентом длинным высоким мысом, и остров Ре после возведения моста Буиг, и скажите мне, что между ними нет сходства!) Греки смешивались с болгарами, которым предстояло вернуться туда в 917-м, после памятной битвы при Ахелое, а затем снова в XIII и XIV веках. Все это в ожидании того, что крестоносцы графа Амадея Савойского вновь присоединят прекрасную Месемврию к Византийской империи в 1366 году. Эта история обычна для Византии, которая уже тогда являлась империей, включавшей в себя множество культур и ставшей неуправляемой — Анна знала об этом и почти признает в своей книге. В силу того, что приходилось хитрить с захватчиками и прочими переселенцами, Византия частенько давала побить себя, уступала требованиям националистического характера, натравливала одну часть населения на другую, после чего и сама рухнула под неодолимым напором турок с их коврами, банями и врожденной изнеженностью, хотя и без ятаганов и перерезанных глоток тоже не обошлось.
Себастьян припомнил, что у Сильвестра сохранились гравюры со старейшей из местных церквей: Святой Софией, возведенной в V–VI веках и остававшейся в полной сохранности в годы Сильвестрова детства. Сколько же лет было самим гравюрам? Сто пятьдесят? Себастьяну показались знакомыми очертания руин по соседству с лавкой «Кодак», баром «Кока-Кола» и кафе «Эспрессо». «На этом клочке земли не меньше двухсот церквей либо того, что от них уцелело. Тебе бы надо побывать там как- нибудь», — таким было единственное завещание Сильвестра своему сыну. И пришел черед исполнить его.
Церковь Пресвятой Девы Милосердной V–VI веков — с ее куполами и бело-серыми известняковыми стенами со вставками из красного и охряного кирпича — приняла Себастьяна под свои своды, как родного. Он даже разулся, чтобы подошвой ощутить ласковое прикосновение розовой плитки, которой был выложен пол. Церковь Христа Вседержителя XIII–XIV веков с ее архитектурой преувеличенного хроматизма и нетронутыми временем фресками была одной из жемчужин Несебыра (так уточнялось в путеводителе), и в этом Себастьян был согласен с местным туристическим бюро. Относящиеся к тому же периоду церкви Святых Архангелов Михаила и Гавриила приглашали внутренне собраться под своими кирпичными арками и широкими сводами. Но только в церкви Святого Стефана X–XI веков, освященной в честь Пресвятой Девы, Себастьян чуть было окончательно не поверил, что это его родной дом.
Доведись ему выбирать жилище, он непременно оставил бы свои пожитки, а затем и свои кости в Святом Стефане. Церковь эта не слишком отличается от домов патрициев той поры: с годами местные жители — по большей части рыбаки — переняли и демократизировали этот стиль, предпочтя кирпичу легкие стены, обшитые простыми породами дерева для защиты жилья от непогоды. Как тогда, так и сейчас они развешивали снаружи для провяливания сардины, которые с приходом зимы служили людям пищей: их жарили на огне и ели под пиво или сухое вино. Под действием огня рыбки распрямлялись на просоленном ветру и обретали вкус: маслянистый, отдающий морскими водорослями и летней свежестью. В конечном счете Византия была вопросом вкуса, это-то ее и погубило. Уже Анна Комнина это знала: иметь вкус значило проявлять слабость перед лицом крестоносцев, мусульман, санта-барбарцев, воителей всех мастей. Церковь Святого Стефана продлевает священное в светском, если не наоборот: пейзаж становится частью храма.
Себастьян прислоняется к стене, его заливает полутьма и запахи сухой прогретой земли, взгляд его устремлен куда-то вдаль, к морю, просвечивающему сквозь витражи абрикосового цвета, под круглым солнцем, чьи блики забавляют смешливых чаек на уснувших волнах.
Просветленный, напитавшийся византийским и даже греческим духом, он наконец перестал спешить. Возможно, это конец пути, обретение времени вне времени.
А что же Эбрар? Он так и не выдал всех своих тайн, и потому Себастьян не чувствует себя вправе остановиться на полдороге.
Может, стоило до конца биться с мусульманами, объятыми воинственной злобой, мужским монотеистическим фанатизмом, а не грезить об Анне, И мирно прожить отпущенные годы в долине Фракии, в Филиппополе, Бояне, Созополе? Эбрар выбрал неполное существование, но все же — существование, отказавшись от экстремального развития своей жизни, ведущего к смерти, отвергнув войну, дабы любой ценой продлиться в потомстве, протянувшемся до Себастьяна. Мирный выбор Эбрара был, возможно, первым поражением Запада. История усматривает лишь поражение Византин, ибо она уже не поднялась, а Запад поднялся: это началось в эпоху Возрождения, с экспансии техники, капитала и производства, затем — колонии и атомные бомбы плюс мужской монотеистический фанатизм с претензией на преобразующую роль… Все это время, так и не насытившись Византией, продолжает подниматься ислам, лишь на время остановленный в Пуатье[95] или Вене. [96] Сегодня в Нью-Йорке, Иерусалиме, Москве, Ираке, Афганистане камикадзе-шахиды взрывают себя. Согласна, уничтоженные и оскорбленные имеют право быть услышанными, и никому не поставить заслон на пути демографического роста бедноты; когда правоверные следуют завету плодиться и множить правоверных, не помогут ни пилюли, ни презервативы, ни СПИД.
Эбрар по природе своей не был чистильщиком, его не привлекало участие в резне, он инстинктивно стремился не разрушать, а возводить, и тяготел к камнетесам и зодчим. И что такое, по сути, конечная точка его путешествия как не пер-версия,[97] то есть отцовская версия — настроенность на отцовство, продолжение рода? Покуда Византия самоочищалась в интригах и хитростях (то за, то против крестоносцев) и покуда крестоносцы принимали ее за мишень в неменьшей степени, чем иудеев и сарацин, Эбрар как умел сеял мир, сладкий сон отцов семейств! А что делает сегодняшняя Европа, если не то же, предлагая «третий путь», нечто среднее между Бен-Ладеном и Шароном, Аль-Каидой и Джорджем Бушем? Чем станет Европейский союз — пережитком византийской мечты Алексея I, завета Папы Урбана II или Священной Римской империи, возглавляемой германским императором? Прежде всего пережитком Эбраровой мечты: сложите оружие и возделывайте сад. Это было бы слишком прекрасно! Себастьяну отлично известно, что одна Санта-Барбара в состоянии приструнить вояк, что бы там ни думали, невзирая на все ее мафии, секты, наркотики, торговлю оружием, биржевые махинации и
