Шкурка бабочки

– А разве терапевт не должен сообщить в милицию, если к нему приходит человек, который может оказаться убийцей? – спрашивает Ксения.

– Понимаете, Ксения, конфиденциальность – одно из главных условий работы терапевта. Есть случаи, крайне редкие, когда терапевт имеет право ее нарушить. Например, если ребенок рассказывает о том, что он систематически оказывается жертвой насилия, – тогда терапевт должен сообщить властям, чтобы защитить этого ребенка и других детей. Если же человек приходит сам и рассказывает о своих проблемах, в том числе – о своих фантазиях, своих кошмарах и навязчивостях, то он может быть уверен: об этом не узнает никто, кроме его терапевта.

Я, наверное, была бы хорошим клиентом, думает Ксения. Я бы ничего не скрывала, мне нечего скрывать. Вряд ли, впрочем, я пойду на терапию, что бы там ни говорила Майя Львова – я ведь вполне счастлива. Особенно – в последнее время, когда мне есть с кем говорить о том, что по-настоящему важно для меня.

Она допивает кофе и задает последний вопрос:

– А что чувствует терапевт, общаясь с потенциальным убийцей? Вот вам, Татьяна, не было бы противно или страшно?

– Это наша работа, Ксения. Если бы ко мне пришел человек, который фантазирует об убийстве маленьких девочек, я бы как женщина и мать испытывала омерзение и гнев. Но как специалист я бы сочувствовала, потому что я хорошо понимаю, что за подобными фантазиями стоит перенесенное страдание. Позиция терапевта должна всегда основываться на сострадании – это еще одно условие нашей работы.

(Фрагменты из статьи «Маньяк-убийца: взгляд психолога», опубликованной на сайте «Московский маньяк»)

В завершении разговора еще раз отметим: анализ причин подобных преступлений никаким образом не может служить аргументом в пользу «мягкого» отношения к убийцам. Понимание того, что так называемые «маньяки» тоже являются людьми, которые страдают и, возможно, нуждаются в помощи, не следует смешивать с желанием оправдать их или тем более возвеличить. Общество нуждается в защите от подобных людей, вне зависимости от того, насколько хорошо мы понимаем меру их личных страданий.

А что спрашивать про мой сон? думает Ксения. Я ведь и сама знаю разгадку. Когда меня позовут, я приду. Разгадка – слово «призвание». Вероятно, я просто верю, что моя жизнь имеет какой-то смысл – и он проявится, когда придет время.

Она выключает диктофон и говорит:

– Спасибо за прекрасное интервью.

39

Возвращается домой за полночь, морозный московский воздух, полная луна, снег скрипит под ногами, поземка вьется за спиной, закручивается спиралями. Надо поймать машину, но пока плутаешь по этим проходным дворам – десять раз замерзнешь. Алексей включил мобильный, позвонил Оксане, соврал, что заснул прямо на работе, довольно нескладная ложь, но как-то уже не до этого. Всю жизнь хотел бороться с ложью – а сам всю жизнь лгал жене. И вот собственная ложь громоздится снежным сугробом, какого всем пропутинским СМИ не навалить за полгода. Впрочем, тут он погорячился: официальной лжи с каждым месяцем становилось все больше, так что казалось: говоря правду о чем угодно, он делает очень важное дело. Даже если это правда о числе ран на трупе.

Итак, позвонил Оксане, снова соврал, но как-то не до этого. Все равно она видит – что-то не так. Вчера, когда дети заснули, подошла, села напротив, стала расспрашивать, что происходит? Кое-как отбрехался, свалил на работу, на совместный проект с Ксенией, мол, думаешь, легко все про маньяка да про маньяка? Но зато слава и деньги какие-никакие дополнительные. Мне же всегда хотелось сделать в Сети что-то масштабное, ну, не просто интервью взять, статейку там написать. Так что это мой шанс, ну, всем нам придется потерпеть, потому что за такой шанс надо, конечно, платить.

Поднимает руку, ловит машину. Первый раз, возвращаясь от очередной своей пассии домой, не испытывает ни радости, ни гордости. Даже легкого драйва – и того нет. Переминается с ноги на ногу, машет заледеневшей рукой, машины проезжают мимо, по опустевшей мостовой, спирали поземки – будто росчерки огромного карандаша. Внешне все было как обычно, с напором, со страстью, завелся легко, благо в гостях у Ирки не был месяца три. Сделал все, как любил, и так, и этак, кончили даже вместе, что не всегда бывает. Но нет ни радости, ни драйва.

Может, ну ее, машину? Может, сесть вот тут в сугроб, совсем трезвым, накрыться с головой собственной курткой, ждать, пока снежные спирали совьются вокруг в куколку, заснуть в ней маленькой личинкой, проснуться бабочкой – но только уже там, в другой жизни? Потому что нечего обманывать себя – другой жизни здесь не получилось. Клеймо неудачника не вытравить ни двумя данными интервью, ни деньгами в конверте, ни пятью вечерами, что он провел у Ксении. Все можно пересчитать по пальцам.

Он снимает перчатку, смотрит на свою ладонь. Был бы я хиромантом, думает он, я бы мог понять, что здесь не так. Может быть, просто изменить судьбу? Сжечь все линии жизни, вытравить раскаленным железом, отодрать вместе с кожей? Написать, что ли, письмо нашему герою: дорогой маньяк, я столько сделал для твоей популяризации и славы, что, надеюсь, могу рассчитывать на маленькую ответную услугу. Сними кожу с моих рук, тебе не впервой, позволь мне отказаться от своей судьбы, войти в завтрашний день изменившимся и обновленным. Я знаю, ты равнодушен к мужчинам, но сделай это не для удовольствия, просто по дружбе. Хочешь, изготовь из моих ладоней перчатки. Мы поместим на сайте их фотографию, я возьму интервью сам у себя – человек, чью руку отнял маньяк, – принесу материал Ксении, она будет рада, наверное.

Московский морозный воздух, поземка закручивается спиралями, останавливается машина, водитель распахивает дверцу. Садись, брат, а то замерзнешь. Ехать-то куда? Называет адрес, откидывается на спинку сиденья. Домой, значит, возвращаешься? С работы? Да, подзадержался, это ты верно сказал, времени полпервого. Жена-то пустит?

Если бы Алексей любил говорить с таксистами, он бы ответил, что жена, конечно, пустит, жена, конечно, понимает, что у него кризис, может, середины жизни, а может, просто-так-кризис. Водитель рассказал бы – у его брата тоже был кризис, а потом оказалось – запой, так что пришлось зашиться и кризисы как рукой сняло, жалко только, через год угодил под машину. Какой-то пьяный полудурок сбил его прямо на остановке, видать, не зашился вовремя. Видать, на роду брату твоему было написано от водки помереть, сказал бы Алексей, а таксист сказал бы все там будем, и за этим разговором они бы скоротали время. Может, водила изрек бы какую-нибудь народную мудрость, типа, что дети – это самое главное или какую бог дал жену – ту и терпи, ну, или какую-нибудь еще, у Алексея всегда были проблемы с пословицами и крылатыми выражениями. Но так или иначе, заговори он с таксистом, он, возможно, перестал бы думать о Ксении, вспоминать, как лежит она, вытянувшись на спине, худая и трогательная, жилки просвечивают сквозь кожу, лежит, бесстыдно раздвинув ноги, хотя, конечно, чего здесь стыдиться, если только что они занимались любовью, по крайней мере, он занимался любовью, целовал маленькие шрамы на сгибах локтей, нежно, стараясь не сделать больно, перекатывал между зубами цилиндрики сосков, проводил пальцем по свежей ране на внутренней поверхности бедра (что это? Так, порезалась) Только что, говоришь? Когда оно было, это «только что»? Месяц назад, не меньше. Скажи мне, Ксения, что случилось? Мы видимся каждый день в офисе, ты доброжелательна и дружелюбна, но я чувствую, между нами вырастает какая-то незримая стена, и я не могу понять, что я сделал не так. И вот всю дорогу он говорит с Ксенией, вместо того, чтобы говорить с таксистом, и очень, кстати, зря, потому что Ксения ничего ему не отвечает, а таксист мог бы сказать какое-нибудь бон-мо стерпится, коли не