Невиля и нашло бы место в его записках. Поэтому можно предположить, что это заболевание появилось лишь у двойника Петра и объясняется тем огромным нервным потрясением, которое ему пришлось испытать, когда его заставили выдавать себя за царя.
Обращает на себя внимание то, что Невиль не отметил и высокого роста Петра (рост Петра превышал два метра). Похоже, что московский царь в это время ничем особенным не отличался от прочих людей.
Спустя три года до Невиля доходят новые сведения о внешнем виде Петра и его занятиях, и он заносит их в свои записки, помещая в предпоследней главе «Современное состояние Московии»: «Единственное его достоинство — жестокость; глаза его, хотя и большие, но имеют вид растерянный; так что на них тягостно смотреть; голова постоянно качается, хотя ему всего двадцать лет, а его развлечения заключаются в устройстве драк между приближенными, а зимой — купанья их в проруби, а также в колокольном звоне и пожарах».
Контраст между Петром, которого он видел в 1689 г., и тем человеком, о котором ему рассказали спустя три года, разительный! Изменился если не внешний вид царя, то его внутреннее состояние: вместо прежней живости у него появилась растерянность и неуверенность в себе. Да и вкусы его огрубели — он стал более плебеем, чем аристократом, что и проявилось в виде интереса к низменным забавам.
Фоккеродт, несмотря на свое уважение к монарху, также отметил его необыкновенно грубые вкусы: «У него не было ни малейшего вкуса в удовольствиях, так же как и в других вещах, служащих людям для украшения и развлечения: он вовсе не понимал разборчивости в том. Все его развлечения имели в себе что-то грубое и неприятное. Самые непристойные виды забав нравились ему больше всего, и ничто не приводило его в такое восхищение, как возможность насильно принудить людей сделать или вытерпеть что-нибудь противное их природе. У кого было природное отвращение к вину, маслу, сыру, устрицам и подобным кушаньям, тому при всяком случае набивали рот этими вещами, а кто был раздражителен и всего более корчил рожи при этом, тот наиболее и потешал Петра I; оттого многие совсем не раздражительные от природы притворялись такими, чтобы тем заискивать в нем».
Такой же грубой и неумеренной была и страсть Петра к тушению пожаров. Влечение это обнаружилось в нем в том же 1692 году и имело какой-то болезненный характер. Петр бросал все свои дела ради тушения пожаров и занимался этим с каким-то нездоровым азартом. Несомненно, это была пиромания в самой крайней форме. Вот один из характерных примеров. 9 декабря 1694 года скончался Павел Менезис, первый наставник Петра Алексеевича. Похороны состоялись в Немецкой слободе, и генерал-майора русской службы в последний путь провожали с торжественными воинскими почестями. Для участия в них были «наряжены» по три роты от Преображенского, Семеновского, Бутырского и Лефортовского полков. Церемония погребения началась в 10 часов католической службой и должна была продолжаться весь день. Но в начале церемонии пришло известие о том, что на Покровке начался пожар. Петр немедленно покидает дом и семью покойного и с несколькими офицерами и солдатами бросается на тушение огня. Похороны прерываются на неопределенное время, видимо, к большому недоумению и даже обиде присутствующих. Спустя два часа, так и не дождавшись Петра, церемонию вновь возобновляют. Патрик Гордон, записавший в своем дневнике этот случай, деликатно умолчал о том, явился ли царь на продолжение церемонии или нет. Эта сдержанность дает повод думать, что Петр так и не проводил своего наставника в последний путь.
Кроме страсти к тушению пожаров, такую же болезненную тягу Петр испытывал к выдиранию зубов и к препарированию трупов. Вырванные им зубы он складывал в специальные мешочки, которые зачем-то бережно сохранял, и после его смерти они обнаружились в его личных вещах вместе с набором специальных щипцов.
Особенно отталкивающей видится страсть Петра к анатомированию. Во время своих заграничных путешествий он обязательно посещал анатомические театры и с каким-то удовольствием подолгу разглядывал препарированные трупы и различных уродцев, заспиртованных в банках, и покупал их для свой Кунсткамеры. В Амстердаме во время подобного посещения ему так понравился заспиртованный младенец, что он вытащил его из банки и поцеловал в губы.
В Лейдене, во время осмотра другого анатомического театра, Петр, заметив брезгливость на лицах некоторых русских из своего сопровождения, пришел в такую ярость, что заставил их зубами разрывать мышцы на препарированном трупе, выставленном как один из экспонатов этого театра.
Казнив свою любовницу Гамильтон, он поднял за волосы ее отрубленную голову, поцеловал в губы и стал давать своей свите некоторые пояснения, показывая вены и кости перерубленной шеи.
Когда в 1715 г. умерла царица Марфа Апраксина, вдова его брата Федора, славившаяся своей безупречной жизнью, Петр принял участие в ее вскрытии, желая убедиться, сохранила ли она свою непорочность.
В этом же году 22 октября умерла после родов и принцесса Шарлотта Вольфенбюттельская, супруга его сына Алексея. Тело усопшей было вскрыто на другой день по кончине в присутствии царя. Согласно записи в «Журнале», в котором отмечались все события, имевшие место в жизни царя, Петр «смотрел анатомию кронпринцессы».
Знакомясь с подобными «анатомическими деяниями» Петра, следовало бы откровенно назвать великого преобразователя России бесчувственным животным, лишенным самых элементарных понятий о границах приличного. Но, скорее всего, здесь нечто иное: это был человек с изуродованной психикой, имевший явные патологические наклонности.
В 1710 году Петр устроил шутовскую свадьбу своего карлика Якима Волкова. После венчания и торжественного пира, на который были свезены карлики со всей России, молодожены были отведены в спальню, куда последовал и сам Петр. Историки деликатно умолчала о цели его странного визита в столь интимное место и в столь неподходящее время, но, как можно предположить, это было болезненное любопытство, которое он даже не стремился скрыть от окружающих.
Известен его указ 1718 года о приобретении различных монстров и уродов по всей России для пополнения коллекции Кунсткамеры. Петр определил и плату тем, кто доставит подобные экспонаты: за мертвого урода человеческого — по десяти рублей, скотского — по пяти рублей, птичьего — по три рубля. За живых: за человеческого — сто рублей, скотского — пятнадцать, птичьего — семь; ежели будет «гораздо чудное», то обещано больше. За утайку таких монстров был положен штраф в десять раз больше против указанной платы.
Несомненно, что только человек с явными психическими отклонениями мог повелеть подобное.
Фоккеродт по поводу странных увлечений Петра откровенно заметил: «До конца его жизни самым приятным его занятием было точение (на токарном станке), дергание зубов, выпускание воды у больных водянкой и другие подобные фокусы».
Просматривая литературу о Петре, невозможно не обратить внимания на то, с какой охотой многие авторы приписывают ему первенство почти во всех видах деятельности: Петр первый кораблестроитель, первый организатор регулярной армии, первый законодатель, первый учитель русского народа, первый дипломат, флотоводец, полководец и т. д. Но, выставляя Петра на первое место в масштабных военных и политических сферах, авторы не забывают и о мелочах, и Петр становится пионером в деле учреждения парусного спорта, первым организатором правильного сельского хозяйства, первым врачом, ветеринаром и даже первым овцеводом! Странно, что этот хор откровенных льстецов не назвал его первым стоматологом, первым специалистом в области физической патологии и первым анатомом России. Видимо, даже у самых восторженных почитателей Петра не хватило духа связать его болезненные наклонности с подлинным научным интересом.
В этом же 1692 г. Петр совершает свой наиболее странный поступок. 14 мая за три часа до рассвета умирает его младший семимесячный сын Александр (родился 3 октября 1691 г.), и в этот же день его погребают в Архангельском соборе. На похоронах Петр не присутствовал, хотя находился в этот день в Москве[13].
Чем можно объяснить его отсутствие? Охлаждением или даже неприязнью к семье, крайней «занятостью» на дружеских пирушках, которые стали с этого года неотъемлемой частью его жизни, или очередным сборищем «всепьянейшего и всешутейшего собора», который начал свою деятельность примерно в это же время? Но едва ли любой из этих поводов способен извинить Петра.
