над стариком. А Петру Петровичу хотелось узнать поподробнее, на что способны эти люди в начищенных сапогах, разутюженных мундирах, чистенькие, словно собравшиеся на бал. И он нарочно не показывал им удостоверение, гарантирующее неприкосновенность личности профессора селекции П. П. Калачникова, состоящего на службе у военного коменданта Шелонска.
— Предлагаю, господа, выдрать у этого козла бороду. Вот завизжит! — говорил один белобрысый молодой офицер, которому можно было дать немногим более двадцати лет. Вероятно, чтобы не казаться слишком молодым, он надвинул фуражку глубоко на глаза, и это действительно делало его лицо взрослее.
— Не переношу, господа, банальности, — отвечал ему другой офицер, державший фуражку в руке. У него был тонкий длинный нос и аккуратный пробор в гладких темных волосах. — Нельзя повторять одно и то же до бесконечности. Это становится скучным и неинтересным.
— Совершенно верно! — поддержал его рыжий с завитыми волосами. — Я предлагаю поджечь у него бороду: он будет трясти ею и тогда очень тонко скопирует козла.
— Гениально! — подхватил четвертый офицер с отвислым животом, чисто побритый и раздушенный. — Предлагаю дополнение: снять с этого козла штаны, связать за спиной руки, облить бороду керосином, поджечь и уже тогда пустить. Вот это будет зрелище!.. Вилли, фотоаппарат!
Петр Петрович понял, что сейчас даже одно мгновение может погубить его. Он протянул бумажку, которая последнее время хранилась в верхнем кармане пиджака, и сказал на чистейшем немецком языке:
— Я состою на службе у коменданта города.
Рыжий оказался близоруким. Он поднес бумажку к самому носу, словно обнюхивая ее, долго читал и небрежно сунул документ обратно Калачникову.
По знаку долговязого рыжего эсэсовцы направились дальше; молодой нарочно больно наступил каблуком сапога на ногу Калачникова и издевательски произнес:
— Ах, я, кажется, побеспокоил вас! — И стал догонять товарищей.
«Они, собственно, ничего и не поняли, их остановила фашистская свастика на печати коменданта, — думал Петр Петрович. — Вот до чего мы дожили! У нас животное имело больше прав. Попробуй нерадивый колхозник избить или изуродовать лошадь, такого общественным судом судили бы! А теперь? Жизнь человеческую гитлеровцы приравняли к комариной».
Калачникова уже мало радовало, что эсэсовцы оставили его в покое. В другом месте они будут издеваться или глумиться над другим стариком. Его, Петра Петровича, спасла бумажка коменданта, у других такой бумажки нет.
Когда эсэсовцы появились в городе, Калачникову стало невмоготу ходить между мышиных мундиров и непрерывно предъявлять хельмановский документ. Но ему нужно было ходить. Он появлялся на огородах, где намечалось посадить рассаду зараженной капусты, смотрел на поднимающиеся стебли картофеля.
Цветы на газонах и клумбах не вызывали прежнего восторга, наоборот, он злился на них, видя, как они быстро растут и расцветают во всем своем ярком убранстве. Несколько клумб были застланы соломенными матами. Петр Петрович берег их от холодных рос, так он объявил обер-лейтенанту Хельману, когда тот обходил город и проверял подготовку к приезду эсэсовцев.
Калачников смотрел на клумбы и обдумывал свой план. «Ничего! — Петр Петрович кивал головой. — Еще мои цветы могут насолить и Хельману, и Мизелю, и всем этим мерзавцам эсэсовцам!»
— Петр Петрович!
Калачников оглянулся. Перед ним стоял Сашок. Полинялый немецкий мундир не шел ему, да он и стеснялся быть в нем. На мундире ни погон, ни знаков различия — все отпорото, на этих местах материал был серее и чище.
— Принарядили тебя, Сашок! — Калачников покачал головой.
— Хозяева расщедрились. Все равно выбрасывать такое барахло надо!
— Ты что же не заходишь больше?
— Не пускают. Я теперь вроде как учусь на помощника киномеханика. Когда, конечно, время есть. Недоделок в кинотеатре много; Хельман грозился, что голову всем снимет, если через неделю в кинотеатре не будет показан новый фильм.
— Там и живешь?
— Там. В собачьей конуре, есть такая комнатушка недалеко от будки. Туда сначала Танюшку поместили, а потом и меня. Ужасно переживает она за Никиту Ивановича…
— Спасибо, что напомнил, — сказал Калачников. — Весть имею хорошую: с Никитой Ивановичем все благополучно, так и передай ей.
— А где он?
— Не знаю. Но Огнев сообщил, чтобы она не беспокоилась.
— Танюшка будет очень рада.
— Заходи ко мне почаще, Сашок.
— Трудно, Петр Петрович. Выходить нам с Танюшкой не разрешают… Не случайно нас поселили вместе. Мне строго приказали следить за ней, а она должна была следить за мной. Конечно, тому и другому сказали, что ему только и доверяют.
— И что же их интересовало?
— Настроения, не ругает ли немцев и их новые порядки, не собирается ли переметнуться к партизанам.
— Доносчики вы что надо! — Калачников улыбнулся.
— О да! Прямо хоть сейчас ставь городским головой или начальником полиции. И меня и Таньку.
— Допросы не устраивали?
— Бывали, вроде бесед. Их, видите ли, заинтересовала моя тамбовская тетушка. Нельзя ли привлечь ее для работы? На пользу великой Германии. Пусть сунутся!
— А как же сегодня ушел?
— Киномеханик за самогоном послал. Любит выпить, скотина!
— А за самогоном ты ко мне приходи, я всегда про запас держу. Тогда и видеться будем чаще!
Петр Петрович предложил посидеть на скамейке, и они расположились у большой сирени, разбросавшей во все стороны густые сучья.
— Я недавно был в крепости, записку попу относил. А вас дома не было, — сказал Сашок.
— Я теперь часто бываю на огородах, Сашок.
— Интересный поп, Петр Петрович! — оживился Сашок. — Увидел у меня бутылку с самогоном. «Налей, — говорит, — стакан, для требы нужно». — «Для требы нужно вино, — отвечаю я, — а это вонючий самогон, батюшка!» — «А я, — говорит, — его от плохих запахов избавлю, чадо мое!» Я отказался. А он ко мне умоляющим голосом: «Дай для требы. Да я тебе за один стакан все грехи прощу, охальник ты этакий! Найди, — говорит, — такого католического ксендза, лютеранского пастора, русского священника или еврейского раввина, чтобы за стакан вонючего самогона все грехи простил! Дурак ты, — говорит, — чадо мое! Нужда меня заставляет, иначе не умолял бы тебя, сукина сына». Пришлось налить стакан!
— Совсем опустился поп. Раньше комендант ему кагор давал, а теперь в день службы приносят полстакана. По потребностям и расход: мало кто ходит теперь в церковь!
Сашок оглянулся и спросил:
— Огнев не давал новых поручений?
— Связной дважды был. Едва пробрался, бедняга. Всякий раз о тебе расспрашивал. Нового ничего не передавал. Огнев строго наказал тебе беречь себя.
Говорили они тихо, вполголоса, время от времени оглядываясь по сторонам. Раза три Сашок обошел даже вокруг сирени: а не подслушивает ли кто-нибудь?
— Я все очень хорошо продумал, Петр Петрович, — тихо, с увлечением рассказывал Сашок. — Проволочку присоединил к электролинии и часам — ходики нашел. Когда нужно будет, подключу и удеру. Выйду, когда стрелка только что отойдет от другой стрелки. У меня в распоряжении будет целый час. Стрелки снова соединятся — произойдет замыкание. От кинотеатра останется…
— Пшик! — радостно прервал его Калачников.
