Я стою перед нашим почтовым ящиком, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. Продолжаю топтать и уродовать газон, и без того вытоптанный и изуродованный моими ожиданиями и похотью. Я боюсь поднять крышку ящика: а вдруг уроды все-таки одержали победу над учеными в этом ихнем Колорадо и Магические Рентгеновские Суперочки так и не добрались до меня А значит, одежда городских женщин останется такой, какой и подобает серьезным провинциальным дамам, а не всяким там шлюхам, стриптизершам и нудисткам.
Вволю напереминавшись с ноги на ногу и представив себе мысленно Джулию Мейнард в ее школьном платьице, попавшую под магические рентгеновские лучи моих очков, я все-таки поднимаю крышку. Внутри лежат очки. Зеркальные солнечные очки. Без всякой там упаковки или конверта. Лежат сами по себе, поношенные, кое-где поцарапанные. Секонд-хэнд. Я достаю их. Меня надули как щенка. Я надеваю их и не вижу никаких черных молний. Правда, я вроде как понимаю, что эти черные молнии — просто попытка художника передать всю мощь этих очков. Я оглядываюсь по сторонам. Я не вижу ничего насквозь, только грязное ветровое стекло нашего «Холдена». И рука моя — как рука, ничего такого насквозь. Кожа, и ногти, и лейкопластырь. И это при том, что я изо всех сил пытаюсь скосить глаза к переносице, чтобы увидеть сквозь эту кожу классный такой костяк.
Некоторое время я уверен в том, что уроды одержали-таки победу над учеными в этом ихнем Колорадо. Я громко кричу, что все янки — народ говеный.
Потом до меня доходит, что эти солнечные очки не имеют никакого отношения к заказанным по почте Магическим Рентгеновским Суперочкам с последней страницы обложки комикса про Бэтмена. Я вытягиваю шею и заглядываю в квадратное нутро нашего почтового ящика. Полуулыбаясь мне, в полутьме ящика лежит ламинированная фотография специального агента, у правого уха которого стоит рыжий муравей. А у меня на глазах — очки специального агента. Специально-Агентские очки, принадлежащие специальному агенту, полуулыбаются мне из нашего почтового ящика.
Я снимаю свою футболку и, как могу, плотно затыкаю ею отверстие для писем. Потом достаю наш задубевший на солнце зеленый садовый шланг, и сую его в почтовый ящик, и включаю воду, и смываю всех муравьев — вода переносит их через край ящика, и они невольно превращаются в сорвиголов, спускающихся с игрушечного Ниагарского водопада без всяких там бочек прямо в клумбу погибших и почти погибших цветов. Я втаптываю их в грязь. Специальный агент продолжает полуулыбаться мне своей загадочной полуулыбкой со своего пластикового плотика, отважно кружащегося в водовороте у верхнего обреза нашего почтового ящика. Я вынимаю его из воды и сушу у себя на шортах. Его зовут Гэмилтон Уокер. Специальный агент АСБР № 4563. Не уверенный в себе, несмотря на шикарную челку и бычью шею, которым я завидую до смерти. Мужчина у южного угла нашего дома, который сказал Дину Фрибергу сначала: «Детский мятеж», — а потом: «Тухлое это дело, Дин».
Я прячу зеркальные Специально-Агентские Очки в камнях у нашего дома, потому что слишком часто видел собственное отражение в похожих очках на носу у папы, так что не знаю, как он отнесется к этим.
Он до сих пор сидит на заднем крыльце в своем полосатом шезлонге, держа в руках бутылку пива и возмущенно фыркая в сумерки — перебирая то, что сделал он, и что сделали они, и что он не сделал, но стоило бы сделать.
— Смотри, что я нашел у нас в почтовом ящике. — Я протягиваю ему карточку-удостоверение. Он берет ее у меня. Смотрит на лицевую сторону. Поворачивает и смотрит на обратную. Потом снова смотрит на лицевую, и расплывается в широкой улыбке, и подносит Гэмилтона Уокера размером с почтовую марку к самому носу, и говорит ему: «Гэмилтон Уокер, очень мило с твоей стороны». Потом переводит взгляд на меня и говорит: «Очень мило с его стороны».
— Почему? — спрашиваю я.
— Ну, Хант, я это так понимаю, что специальному агенту Гэмилтону Уокеру не понравилось, что он увидел здесь сегодня… и он уволился. Вышел через нашу парадную калитку и сказал Дину Фрибергу, чтобы тот забрал ее и сунул в… — Он делает большой глоток пива прямо из горла.
— Дин Фриберг вышел через заднюю калитку, — поправляю я.
— Ну, во всяком случае, вышел через нашу заднюю калитку и решил посоветовать ему забрать и сунуть, — говорит он.
Настроение у отца заметно улучшается.
— А еще что? — спрашиваю я.
— Что еще? — отвечает он вопросом на вопрос. — Сдается мне, что еще этот Гэмилтон Уокер, этот тип, стоявший вон там, — он указывает карточкой-удостоверением на южный угол нашего дома, — ходил в школу специальных агентов, и там его научили, с какими разновидностями зла положено биться специальным агентам, и научили, как с ними биться. С четырьмя разновидностями зла. К которым относятся Твердолобые Коммунисты, и Ползучие Социалисты, и Азиатские Дикари, и Северные Соседи. И сдается мне, ему рассказали там обо всех их темных посягательствах, и закалили всю ту храбрость, что была у него с рождения, чтобы он бился с этими их темными посягательствами. И он, перед тем как кончить эту их школу специальных агентов, поклялся отдать жизнь за хрупкую и прекрасную демократию, то бишь Австралию, защищая ее от ихних темных посягательств. — Отец ставит третью бутылку пива на землю и потирает руки.
— Но потом, сдается мне, он вышел через нашу парадную калитку, и до него дошло, что он защищает эту хрупкую и прекрасную демократию от ребенка, хотевшего утопить премьерских детей в аквариуме из-за того, что эта прекрасная и хрупкая демократия сделала с ним.
— Да нет же.
— Что — нет?
— Не хотел я топить их в аквариуме.
— Ну ладно, не хотел. Все равно. До него, возможно, дошло, что сражается-то он с австралийским прошлым. С истиной. Возможно, он увидел, что с этим ему делать нечего. Да и ты, поди, не показался достойным противником человеку, обученному биться с Твердолобыми Коммунистами, и Ползучими Социалистами, и Азиатскими Дикарями, и Северными Соседями. Может, он решил, что ты не тот, с кем надо биться. Может, он решил, что от такой битвы его стошнит. А может, он просто не знал уже, кто какую шапку носит. Ты или он. Белую шапку или черную. — Он делает еще глоток из горла. Пена поднимается по горлышку бутылки и белой шапочкой лезет наружу. — Может, до него дошло, что он — острие тирании, которая называет себя демократией.
Его полосатый шезлонг скрипит, когда он облокачивается на мое плечо и протягивает мне обратно полуулыбающегося Гэмилтона Уокера.
— Держи, — говорит он. — Можешь сказать своим в школе, что отобрал это у секретного агента.
Я беру у него карточку.
— Я думал, это ты заставил его уволиться. Ну, обругавши его.
— Нет. Это ты заставил его уволиться, потому что хотел утопить премьерских детей в аквариуме.
— Да не хотел я, — говорю я ему.
— А я хотел бы, — говорит он. — Туда, к его любимым рыбкам. — Он смеется, выпучив глаза и делая губами движения, как аквариумная рыбка. Изо рта его вырываются негромкие булькающие звуки. Он изображает удивленную аквариумную рыбку. Или тонущего премьерского ребенка. Только мне, побывавшему в аквариуме, совсем не смешно.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Молоко
Он сказал мне примерно так. Моя настоящая мать умерла, когда мне исполнился год, через день после того, как у нее отобрали меня.
Моего отца послало в Кумрегунью какое-то начальство, заявившее, что полукровки должны воспитываться белыми. И сцена там вышла такая, что он только смотрит на меня, хмурясь, когда я спрашиваю об этом. В общем, какая-то душераздирающая сцена, когда ребенка силой отняли у женщины и
