Пробираюсь сквозь заросли боярышника и кусты лаванды высотой до пояса, но вот наконец и крыльцо. Дверь открывается еще прежде, чем успеваю постучать, и я встречаю устремленный на меня взгляд слезящихся глаз.
— Сколько лет прошло, и снова ты тут, — ворчит травница. — Ну, входи, нечего тепло из дому выпускать.
Ни она, ни домик особо не переменились. Голова у нее все такая же седая — легкий комочек белого пуха. Разве что глаза чуточку выцвели да морщин прибавилось. С потолка свисают пучки трав, в воздухе витают их запахи, от сладких до едких. На очаге разом кипят три горшочка. Как тут все похоже на мастерскую сестры Серафины!
— И что же привело служанку Смерти на мой смиренный порог? — спрашивает она, вот только вид у бабки далеко не смиренный.
По-моему, она слегка даже злорадствует.
Я открываю рот, но в последний миг призадумываюсь. Это ведь она три года назад отправила меня в монастырь. Не догадается ли, что противоядие мне потребовалось оттого, что я вздумала пойти против их воли? И что будет, если догадается?
Но она будто не замечает моих колебаний и заговаривает сама:
— Я ведь знала, что однажды ты постучишь в мою дверь. Хочешь расспросить о своей матери, угадала?
Моя мать!.. Пока ведьма не упомянула о ней, я и не отдавала себе отчета, что хочу узнать побольше о ее судьбе. Как вышло, что она возлегла с Богом Смерти и понесла от Него? Уж не взял ли Он ее силой? Или протянул ей руку и вырвал из тягот обыденной жизни, подарив несколько мгновений… чего? Удовольствия? Любви? Передышки? Что мог Бог Смерти подарить такой женщине, как моя будущая родительница? И если это была любовь, почему мать старалась изгнать ее плод из утробы?
Старуха усаживается возле огня и движением узловатой руки приглашает сесть рядом.
— Самый первый раз я увидела твою мать, когда твой отец… нет, не настоящий отец, а тот олух, что взял ее в жены! — пришел с нею ко мне. Можно сказать, притащил прямо на порог, так ухватив за руку, что синяки потом две недели не проходили. Помнится, я мазью арники их лечила.
— И?..
Она поудобнее устраивается в кресле, наслаждаясь моим любопытством. Должно быть, не всякий день ее так внимательно слушают.
— И потребовал, чтобы я каким угодно способом изгнала из нее плод.
Вот оно как, оказывается! Это вовсе не мать хотела избавиться от меня. У нее и тут не было выбора.
Я чувствую, как оставляет меня гнетущая тяжесть, как нечто темное улетучивается из недр души.
Травница пожимает плечами:
— Я думала попоить ее чем-нибудь безобидным, но он стоял над душой, самолично наблюдая, как я готовлю отвар, и расспрашивая о каждой травинке, которую я бросала в котел. Я смекнула, что провести его не получится, он просто заявится ко мне снова. Ну, думаю, лучше уж побыстрее с делом покончить, только чтоб отвязался.
Сварила я ему правильное, крепкое зелье, а оно взяло и не подействовало! Тогда-то я поняла, что отец у тебя не простой. Прошло две недели, а олух тут как тут, молотит кулачищами в дверь и требует еще снадобья. Да только «проклятие Матроны» — зелье не слабое, и так уже твою мать чуть в гроб не загнало. Я и говорю ему — дескать, еще мне не хватало ее вовсе убить, а учитывая, Кто переспал с твоей благоверной, лучше ты, мил человек, зря Его не гневи!
Ведьма отводит от меня старчески прозрачные глаза и устремляет взгляд в огонь, так что пламя отражается у нее в зрачках.
— Твоя мама делала что могла, пытаясь оградить тебя от злобы своего безмозглого мужа. То и дело, помнится, говорила ему, Кто твой настоящий отец. Только тебе, я знаю, все равно солоно приходилось.
Мы некоторое время молчим и смотрим в огонь, но, должно быть, видим в нем совершенно разные картины. Только что мой мир в очередной раз перевернулся вверх дном, и я пытаюсь заново приспособиться, привыкнуть к нему. Теперь я знаю, что моя мама и не испытывала ко мне никакой ненависти, и это — самое главное. Как будто я всю жизнь смотрела на мир сквозь мутную пелену, а теперь мне промыли глаза.
Я спрашиваю:
— Как же вышло, что ты отыскала меня в день… — Я не могу выговорить «моей свадьбы» и выражаюсь иначе: — В день, когда отец продал меня Гвилло?
— Я пообещала твоей матери присматривать за тобой. Не следовало бы ей об этом просить, я тут единственная травница на всю округу и так дел по горло. Но что могла, то для тебя делала.
— И ты позаботилась о том, чтобы меня увезли в монастырь.
— Ну да.
— А что для тебя значит наша обитель?
Она быстро поворачивается ко мне:
— Ты что, воображаешь, будто те монашки — единственные, кто с Богом Смерти якшается? По-твоему, чем я занимаюсь целыми днями, как не танцами с Ним? Только делаю, что уговариваю Его кого-то на этом свете оставить, кому-то еще несколько месяцев подарить. А бывает, даже выгоняю Его то из легких старика, то из воспаленного мозга мальчишки. Нет, девочка, в путях Смерти сведущ не только твой монастырь.
А мне-то и в голову не приходило, как двояко, оказывается, можно понимать наше служение.
— Стало быть, ты тоже прислужница Смерти, — бормочу я вполголоса.
Сперва она смотрит с удивлением, но потом удовлетворенно хихикает.
— Да уж, — говорит старуха и даже выпрямляется в кресле. — Так оно и есть, надобно полагать.
— Но ты ведь не на службе у монастыря? — спрашиваю я для верности.
— Нет. Мне просто подумалось, что там — единственное место, где тебя не обидят.
И я отваживаюсь рискнуть, тем более что ничего другого и не остается. Рассматривая свои руки, только чтобы избежать ее пронизывающего взгляда, я спрашиваю напрямик:
— Нет ли у тебя безоарового камня?
Она хитро щурится:
— Если у монастыря имеются яды, должны быть и противоядия.
— Там составляются яды, а не лекарства от них. В обители мы всегда держим безоар наготове — на случай, если кто-то из новеньких отравится по неосторожности, но с собой у меня его нет.
Уголком глаза вижу, как она хмурится.
— Стало быть, ты вышла из монастырского круга и начала свой собственный танец, — произносит она, и я мысленно проклинаю зоркость старческих глаз. Она откидывается в кресле. — Увы, нет у меня безоара. Честно тебе скажу, никогда его даже близко не видела.
Я спрашиваю, нет ли у нее противоядия от «силков Ардвинны», но и об этом ей ничего не известно. У нее вообще ничего нет против отравы, которая впитывается через кожу, потому что обычные очистительные средства в таких случаях не помогают. Мои плечи никнут — последние надежды рассыпались прахом!
Видя мое горе, старуха на прощание гладит меня по плечу.
— Ты взялась служить темному Богу, деточка, но помни: и Ему не чуждо милосердие.
Я еду обратно в Геранд. Услышанное от ведьмы перекатывается у меня в памяти, точно камешки гальки под ударами волн; камешки то складываются во что-то, то рассыпаются. Я вошла в домик травницы одним человеком, а вышла совершенно другим. Меня всегда окружал глухой холод отверженности, отчужденности — с тех самых пор, когда я впервые осознала, что родная мать пыталась проделать со мной еще до моего рождения. А теперь меня словно закутали в одеяло, впервые позволив согреться.
В памяти воскресает минувшее. Новое знание помогает осмыслить каждую мелочь, каждую попытку матери ободрить и утешить меня. Это были выражения любви, в которой, как я полагала, мне с детства
