не удалась. В поле остались только тела павших. Я покидаю седло, привязываю коня и остаток пути прохожу пешком, крепко сжимая в ладони рукоять кинжала, выкованного Самим Мортейном.
Повсюду кругом меня — отсеченные руки и ноги, поверженные тела и кровь, кровь. Мой взгляд ни на ком не задерживается слишком долго, ибо это причиняет боль. Половина лежащих здесь — изменники, предавшие нашу страну, но смерть всех уравнивает. Кровь одинаково истекает из неправых и правых, напитывая траву.
Как странно! Я думала, мое сердце осталось в Геранде, но, оказывается, что-то во мне еще может исходить болью, сострадая умирающим и убитым.
Да, здесь есть и живые. Моего слуха достигают жалобные стоны тех, кого еще не постиг милосердный конец. У меня нет воска, чтобы залепить уши, и я лишь плотнее запахиваюсь в плащ. Всматриваюсь в их лица, рассеченные, окровавленные, искаженные мучительными гримасами. Когда ближе подхожу к стенам Нанта, мне попадаются солдаты из нашего отряда. Все — мертвые.
Потом я замечаю де Лорнэя и бегу к нему, подхватив юбки. Он лежит на земле, страшно изрубленный, с двумя стрелами в груди. Кажется мертвым, но вблизи удается расслышать затрудненное, судорожное дыхание.
Я падаю на колени прямо в кровавую грязь:
— Де Лорнэй?
Он узнает голос, его веки трепещут и поднимаются. Он смотрит на меня, в глазах — едва ли не благоговение.
— Исмэй?.. — хрипит он.
Я беру его за руку:
— Я здесь, я с тобой.
— Она бежала?
— Да, господин мой. Она в безопасности с капитаном Дюнуа и двумя сотнями воинов из Ренна.
Он прикрывает глаза, по телу пробегает судорога величайшего облегчения.
— Ты видел Чудище? — спрашиваю я его.
Он хочет покачать головой, но приступ кашля останавливает его, изо рта течет кровь.
— Его… взяли. Дюжина… солдат… навалилась. — Он делает паузу, силясь отдышаться, и продолжает заметно ослабевшим голосом: — Стащили с коня. Поволокли в город.
К горлу у меня поднимается желчь. Чтобы Варохское Чудище волокли по грязи, а потом вздернули на городской стене, словно какого-нибудь злодея!
— Мне жаль, — шепчет де Лорнэй. — Прости, что я… так… с тобой обращался. Я хотел… хотел лишь защитить Дюваля.
Я повторяю:
— Это не я его отравила.
— Да, но ты… завладела его сердцем… и я… боялся, чтобы, уходя, ты не вырвала его из груди.
Вся былая неприязнь к этому человеку тотчас улетучивается, и взамен мою душу переполняет печаль. Я горюю о том, что только сейчас узнала ему истинную цену. Как жаль, что мы с ним не проложили друг к другу мосты, пока было время! Как жаль, что мы не позволили себе подружиться!
— Я… прошу у тебя прощения, Исмэй, — шепчет он. — Все… одним грехом меньше.
— Я с радостью прощаю тебя, господин мой.
— Хорошо… — Его губы двигаются, он пытается улыбнуться. — Могу я просить… тебя… о милости?
— Я все для тебя сделаю, де Лорнэй.
— Тогда… добей меня.
Страшная просьба пригвождает меня к месту.
— Пожалуйста, — просит он. — А то скоро вороны прилетят, кишки мне клевать.
И я вижу, что свободной рукой — той, которую я не держу, — он зажимает живот.
— Нанеси… удар… любой, лишь бы смертельный.
— Нет, господин мой, — говорю я.
Надежда на избавление покидает его:
— Да… это тяжко, я знаю.
Я прижимаю палец к его губам, призывая к молчанию:
— Я не это имела в виду. Герой, подобный тебе, заслуживает мизерикордии. Ступай с миром, напутствуемый нашей великой благодарностью. Я уверена, герцогиня хотела бы того же.
Он слабо улыбается и бессильными пальцами пожимает мне руку.
Я не хочу, чтобы его страдания длились. Поэтому наклоняюсь и прижимаю губы к окровавленной щеке, целую его, как мать целует дитя.
И касаюсь мизерикордией его шеи.
Душа де Лорнэя вырывается на свободу. Она в восторге проносится сквозь и мимо меня, и я чувствую осеняющий ее божественный свет. Тело, распростертое на земле, становится пустой оболочкой, бренной раковиной, что лишилась жильца. «Да, — думаю я, — да!» Вот кем я всегда хотела быть! Не орудием мести, но ангелом милосердия!
Я встаю, обводя взглядом поверженные тела. Знаю, что мне нужно сделать.
Я подхожу к воину, что лежит совсем рядом с телом де Лорнэя. Нагнувшись, дотрагиваюсь мизерикордией до его плеча. Дух тотчас оставляет истерзанную плоть, обдавая меня волной благодарности. И свет небесный еще раз касается меня.
— Ступай с миром, — напутствую я отлетевшую душу.
Я перехожу к следующему, потом еще и еще. На каждом из них — метка Мортейна. Смерть нашла их и без моей подмоги.
Лишь отпустив последнюю душу, страдавшую на поле боя, я замечаю под ближними деревьями чей- то силуэт. Пытаюсь вглядеться, но дневной свет уже меркнет, и я не уверена, вправду там кто-то стоял или примерещилось. Может быть, это всего лишь тень дерева. Нет! Там кто-то стоит! Стоит, наблюдая, как я перехожу от одного тела к другому!
Он высок ростом и облачен в черное. Он стоит неестественно неподвижно. И я не тяну руку к оружию, ибо легкий холодок в позвоночнике и едва уловимый запах свежей земли открывают мне, Кто удостоил меня Своим присутствием. С бьющимся сердцем я разгибаю колени и иду навстречу Самой Смерти.
— Дочь моя… — слышу я голос, похожий на шорох мертвых листьев, облетающих с осенних деревьев.
— Отец, — шепчу я, потом преклоняю колени и низко опускаю голову, трепеща каждой жилкой своего существа.
Я не смею взглянуть Ему в лицо, страшась Его гнева. Как накажет Он меня за все мои заблуждения, вольные и невольные? За то, что полюбила Дюваля, за то, что ослушалась приказов обители, за то, наконец, что освободила несчастные души павших в сражении.
Но, стоя в тени Смерти, я не ощущаю ни гнева, ни близости воздаяния. Я чувствую благоволение. Милость своего Бога. Она теплой рекой изливается на меня, и я помимо воли поднимаю голову, как цветок под лучами солнца. Божественная милость целит мою душу, напояет все мои члены, смывая усталость и застарелое недовольство собой. Она возрождает меня, заставляет почувствовать себя всесильной.
Я ощущаю, как мое чело осеняет Его поцелуй, прохладный и тяжкий. В нем все — и отпущение грехов, и великое понимание. Я служу не монастырю, а Ему Самому. Во мне живет Его чудесная искра, присутствие, которое никогда меня не оставит. Я же — лишь одно из орудий, которых у Него великое множество. Если что-то не смогу — или откажусь — сделать, это будет мой выбор и мое право. Он наделил меня жизнью, и все мое служение Ему состоит в том, чтобы жить. Полной мерой, всем сердцем.
И тогда ко мне приходит истинное понимание всех тех даров, которыми Он меня наградил.
Теперь я знаю. Я знаю, почему Дюваль смог подняться со смертного ложа и отправить Франсуа в Ренн. Я знаю, как спасти его от губительного яда.
Если еще не поздно.
