способствовал собственному строительству его личности» (Ю. М. Лотман). Наступает этап увлечения Пушкина поэзией Байрона. Он изучает английский язык, чтобы читать его произведения в подлиннике. И в то же время увлечение Пушкина Байроном своеобразно. Оно лишено ученичества, свойственного допушкинскому этапу в русской литературе. Пушкин относится к Байрону не как ученик, а как равноправный участник европейского литературного процесса: он не столько осваивает опыт Байрона, сколько спорит с ним.
К увлечению Байроном подталкивали Пушкина и обстоятельства его жизни. Он чувствовал себя изгнанником, разочаровавшимся во всех обольщениях петербургского света, странником, не знающим пристанища, ни к чему не желающим прикипеть душою. Он стремился только к личной независимости. И жизнь пошла ему навстречу. В лице Ивана Никитича Инзова он встретил прямодушного, умного и доброго чело» века, ни в чем не стеснявшего пушкинскую свободу и относившегося к поэту с отеческой нежностью. Вскоре по приезде Пушкин искупался в Днепре и схватил горячку. А проезжавшее через Екатеринослав знакомое семейство генерала Раевского, героя Отечественной войны, командовавшего батареей в Бородинском сражении, добилось разрешения у Инзова отпустить Пушкина лечиться на Кавказские минеральные воды.
Об этой поездке на Кавказ, а потом в Крым Пушкин писал брату Льву: «Мой друг, счастливейшие минуты жизни моей провел я посреди семейства почтенного Раевского. Я не видел в нем героя, славы русского войска, я в нем любил человека с ясным умом, с простой, прекрасною душою; снисходительного, почтительного друга, всегда милого, ласкового хозяина. Свидетель Екатерининского века, памятник 12 года; человек без предрассудков, с сильным характером и чувствительный, он невольно привяжет к себе всякого, кто только достоин понимать и ценить его высокие качества. Старший сын его будет более нежели известен. Все его дочери – прелесть, старшая – женщина необыкновенная. Суди, был ли я счастлив: свободная, беспечная жизнь в кругу милого семейства; жизнь, которую я так люблю и которой никогда не наслаждался, – счастливое, полуденное небо; прелестный край; природа, удовлетворяющая воображение, – горы, сады, море; друг мой, любимая моя надежда – увидеть опять полуденный берег и семейство Раевского».
Письмо показывает, что чувства Пушкина-изгнанника далеко не исчерпываются байроническими настроениями с их разочарованностью, доходящей до «мировой скорби», до сомнений в благости Творца. Да и свойственный Байрону культ гордой личности как-то не вяжется с пушкинской любовью к теплым семейственным связям. Ясно, что байронизм, как литературное веяние, коснувшись души Пушкина, не захватит до конца ее русских глубин.
Элегия «Погасло дневное светило…».
Ночью 19 августа 1820 года по пути в Гурзуф на военном бриге «Мингрелия» Пушкин написал элегию «Погасло дневное светило…», открывающую романтический (байронический) период его творчества в годы южной ссылки. Главный мотив элегии – прощание с Петербургом, с отрочеством и юностью – восходит к первой прощальной песне Чайльд Гарольда из поэмы Байрона. Сам Пушкин дал позднее этой элегии подзаголовок «Подражание Байрону». Однако сразу же бросаются в глаза и отличия. Герой Байрона, опустошенный и разочарованный, покидает берега Англии без всякого сожаления:
Элегия Пушкина, напротив, исполнена тоски и печали. Поэт устремляется к отдаленным берегам полуденной земли, упоенный воспоминаниями об оставленном, о былом:
Хотя петербургская жизнь и напоила его горькой отравой обид и «низких истин», она не смогла убить в душе поэта ни «возвышающий обман» первой любви, ни радость творческих вдохновений, ни сердечное тепло дружеских уз. Разрыв с прошлым у Пушкина не лишен сожалений, а в будущем он хотел бы воскресить все доброе, что оставил за собой. Обетованная земля, отдаленный берег которой грезится поэту сквозь дымку вечернего тумана, обещает вернуть утраченную надежду, веру и любовь. Потому и торопит он бег корабля, и вверяется доверчиво прихоти волнующегося под ним океана.
«Характерно, – заметил Д. Д. Благой, – что уже начало элегии ведет нас не к „Паломничеству Чайльд Гарольда“, а к русской народной песне: „На море синее вечерний пал туман…“ (ср.: „Уж как пал туман на сине море…“)». Весь образный строй пушкинской элегии питается не Байроном, а мотивами русских народных песен. Вот одна из них, солдатская:
Даже образ Петербурга в элегии Пушкина соединяет в себе реалистическую конкретность с народно-поэтической обобщенностью:
Объективный образ Петербурга с его туманами и дождями переводится у Пушкина в субъективный план элегических, близких к народно-песенным переживаний. Печальная родина поэта излучает ту же самую грусть-тоску, какой переполнена через край его душа. Все в этой элегии принимает укрупненный масштаб. «Само море в пушкинском стихотворении, – отмечает Н. Н. Скатов, – это то море, что