Я решила не оставаться в Кале на ночь, а отправиться в какой-нибудь другой город. Я не считала, что за нами следят, но не могла позволить себе быть беззаботной.
Моя заложница сильно меня забавляла. Я никогда прежде не встречала более гротескного существа. Природа справедливо лишила ее очарования, снабдив вместо этого дикой заносчивостью. В каждой карете она вела себя, словно королева бала, высокомерно глядя на соседей, ни на ком надолго не задерживая взгляд, словно опасаясь, что ей это может навредить. Каскад ее смешков, подмигиваний и томных взглядов обрушивался с одинаковой силой как на мужчин, так и на женщин. Я уверена, они считали, что в результате несчастного случая она сильно повредила голову.
Мой возлюбленный, а прежде, по всей видимости, ее отец, исполнял все ее прихоти, поддерживая представление Певенш о себе как об очаровательной леди с недюжинным интеллектом.
Когда она заметила, что попутчики с любопытством поглядывают на нее, она прошептала мне на ухо:
— Видишь! Разве я их не интригую? Разве они не уверены, что я иностранная леди? Иностранка, взращенная за границей? Разве я не обладаю удивительными добродетелями, которые выделяют меня среди других английских девушек?
Она серьезно считала, что ни один молодой человек не сможет не поддаться очарованию ее сомнительных внешних данных. Если мужчина случайно смотрел на нее, она принималась пищать:
— О нет! Он так плотоядно глядит на меня! Я боюсь глядеть ему в глаза! Я такая скромная…
В конце одного обеда я с удивлением заметила, как она аккуратно заворачивает обглоданные кости в платок. Когда я спросила, зачем она это делает, она ответила, что хочет приберечь их для лошадей. У меня не было настроения разубеждать ее, и, признаюсь, мне понравился спектакль, разыгравшийся на следующее утро, когда она, притворно улыбаясь, предложила кости кучеру, который удивленно уставился поверх ее головы на конюха, потешавшегося над ее глупостью.
На меня она смотрела с преувеличенной жалостью. Она считала меня лишенной вкуса, и это было неслыханным до такой степени, что я даже не знала, что делать — смеяться или возмущаться. Но дурное мнение другого человека, как бы мало оно для меня ни значило, все-таки задевало. Я заметила, что моя уверенность пошатнулась под весом ее презрения.
Она, бывало, говорила мне:
— О Боже! У тебя болят глаза? Они такие маленькие и красные! — Либо: — Ты сегодня красила волосы? Они такие блеклые, но мне кажется, что седины почти не видно.
Моя рука невольно тянулась к волосам, и я краснела. Это было правдой. Я пыталась скрыть серебристые нити, но это не всегда получалось. Краска, купленная на Бенксайде, вероятно, была слишком дешевой, чтобы эффективно скрыть седину.
Если мужчина смотрел на меня с восхищением, она глядела на него с жалостью, словно его обвели вокруг пальца, как юнца. Каждый раз, когда я поднимала взгляд, я видела, что она рассматривает меня своими голубыми глазами, похожими на опалы, тонущие в сливках ее жирных щек. Когда я встречалась с ней взглядом, она медленно закатывала глаза, как бы желая показать, что я не представляю для нее ни малейшего интереса.
Ее также не интересовали страны и города, через которые мы проезжали. Она редко выглядывала из окна и всегда отказывалась посетить какое-нибудь известное место или церковь. Ей вполне хватало собственного мирка и размышлений о том, что случится, когда она наконец воссоединится с опекуном. Она делилась мыслями с первым попавшимся попутчиком. Возможно, это происходило неосознанно, а может, она считала карету маленьким театром, в котором обязана выступать.
Она всегда представляла попутчикам меня как свою «компаньонку — старую деву», и от смущения они тут же опускали глаза. Из-за болезненного разрыва с Валентином это задевало меня очень сильно.
Эту тему Певенш развивала с удовольствием.
— Я представляю, что ты скоро вернешься в Лондон, чтобы продолжать жить в нищете и забвении, пока тебя не возьмет какой-нибудь мужчина. Однако, — добавляла она, — вероятность этого невелика, поскольку женщин у нас намного больше, чем мужчин.
Потом она молча смотрела на меня, будто желая сказать, что женщина с такими невыразительными физическими данными вряд ли преуспеет в поисках мужа.
— Но где же мой опекун? — постоянно допрашивала она.
— У него возникло важное дело. Он уехал в Ниццу, — отвечала я. Или в Люцерн, или во Фрейбург. В каждом городе, куда мы прибывали, я делала вид, что получаю от него письмо, в котором он поясняет, что ожидает нас в другом месте. Я отдавала эти письма, наполненные заботой и любовью к Певенш, ей. Я сама писала их мужским почерком накануне вечером, когда Певенш уже храпела.
«Надеюсь, что малышка П. не сильно страдает от тягот дороги, — писала я. — Не могу дождаться нашей скорой встречи».
Словно рыба, проглотившая мягкую, вкусную наживку, она с радостью двигалась в нужном мне направлении. Конечно, иногда она вела себя плохо, особенно в отношении платьев. Она закатила приличный скандал в Париже, отказываясь уезжать, пока не доставят обещанную шемизетку.
— Должны были быть примерки. Множество примерок, и чтобы вокруг меня суетились маленькие девочки, — ныла она, натурально рыдая и размазывая слезы по жирным щекам.
Когда мы останавливались в каком-нибудь городе, мне приходилось постоянно быть рядом с ней. В противном случае она могла забрести в какой-нибудь магазин, где продавали манто или шляпки, и заказать что-нибудь чертовски дорогое, несмотря на убогое знание языка. К нам в номер доставляли счет вместе с какой-нибудь модной тряпкой (вроде женской кофты на польский манер, плиссированной и расклешенной сзади и с вырезом спереди, либо розового шелкового манто, покрытого ужасными красными пятнами), всегда слишком тесной для нее. Такие вещи обычно отвергались после первой же неудачной примерки. Когда я спрашивала, зачем ей все это, она парировала:
— Ты же сказала мне, что дядя Валентин хочет, чтобы я ни в чем не испытывала недостатка. Я же прошу самую малость.
Бывало, она просила меня о небольшой ссуде, которую позже должен был погасить Валентин. По очевидным причинам я не смела ей отказать. Глядя в ее холодные голубые глаза, я думала, что она видит меня насквозь и насмехается. Мне пришло в голову, что этот монстр следует за мной лишь потому, что это путешествие каким-то невообразимым образом служит ее целям. Я начинала дрожать и представлять себе, как она разоблачит меня в следующем городе или в карете, полной незнакомцев.
Небольшая порция джина всегда действовала на меня успокаивающе. Одна мысль помогала мне справиться со страхом: Певенш хоть и была злобной, словно дьявол, однако не обладала его умом. У нее не было природной хитрости, чтобы суметь обвести меня вокруг пальца. Какой я ее видела, такой она и была: жирной глупой девочкой, которая не способна была сосредоточиться на чем-то большем, чем новое платье или следующий обед.
У меня возникла еще одна проблема: заканчивались деньги, хоть я и отложила значительную сумму из того, что заработала с Дотторе. Я просто не могла позволить себе и дальше удовлетворять прихоти Певенш.
Певенш это не остановило. Однажды вечером, вернувшись в комнату в трактире после приятной прогулки в саду, я обнаружила, что девочка сидит на полу и роется в моей сумке. Она быстро взглянула на меня, но тут же вернулась к своему предосудительному занятию.
Моей первой мыслью было, что она шпионит за мной. У меня во рту пересохло от страха. Я попыталась вспомнить, было ли что-нибудь в моих вещах, что могло помочь ей узнать правду. Ничего такого припомнить я не смогла.
Между тем она продолжала рыться в моих вещах, отбрасывая бoльшую часть в сторону с преувеличенным отвращением. С другой стороны лежало несколько моих вещиц, которые она, по всей видимости, посчитала важными для себя. Она не обращала на меня внимания, а я стояла и молча смотрела на это чудовище.
