А может быть, предания врут, и Пустые холмы действително пусты. Но ведь это ничего не изменит: герои все равно будут искать тут свою гибель.
Больше в ложбине ничего не было: два холмика и лужа смолы между ними. Даже Вади мог бы облазать Пустые холмы за полчаса. И вряд ли страшное царство Синевалки в центре Закатных земель много больше чем проклятые Пустые холмы. Почему людей так тянет именно сюда? И зачем здесь сидит маленький Вади? Кого и от чего он хочет охранить? Или, вернее, что он хочет охранить и от кого?..
Вади неторопливо шел к дому, туда где по–прежнему вершил круги уцелевший драконыш. Горячий камень жег пальцы. Нестерпимо хотелось подбросить его в воздух, поймать, снова подбросить. И не для того, чтобы остудить натруженнную руку, а чтобы хоть немного остудить больную душу. Но Вади не смел разжать кулак и хоть на мгновение выпустить камень. Он не знал, успеет ли вновь сжать пальцы, и захочет ли взлетевший оберег вернуться на подставленную ладонь.
Быль о сказочном звере
Церковь в Эльбахе не славилась ни высотой строения, ни скорбно вытянутыми скульптурами, ни святыми чудесами. Но все же тесные объятия свинца в портальной розе заключали сколки лучшего иенского стекла, и солнечными летними вечерами, когда свет заходящего солнца касался розы, внутренность церкви наполнялась снопами разноцветных лучей. Сияние одевало ореолом фигуру богоматери и повисшего на распятии Христа, золотилось в покровах. Тогда начинало казаться, будто церковь улыбается, и даже хрипловатые вздохи изношенного органа становились чище и яснее.
Больше всего Мария любила бывать в церкви в этот тихий час. Но сегодня, хотя время было еще рабочее, в храме собралось на редкость много людей. Белая сутана священника двигалась, пересекая цветные блики солнца, невнятная латинская скороговорка перекликалась с органом, но все это было как бы привычным и ненужным фоном для поднимающегося от скамей тревожного шепотка прихожан.
Жители Эльбаха обсуждали проповедь, сказанную пришлым монахом отцом Антонием. Недобрую речь произнес святой отец и смутительную. Читал от Луки: «Мните ли, я пришел дать мир земле? Нет, говорю вам, но разделение… И ты, Капернаум, до неба вознесшийся, до ада низринешься… и падут от острия меча и отведутся в плен все народы». Читал отец Антоний со гневом, а толковал прочитанное грозно и не вразумительно.
Что бы значило сие, и кого разумел монах под Вавилоном и Капернаумом? Не так прост был отец Антоний и не чужд суете мирской. Проповедника не раз видели в замке Оттенбург, и многие держались мысли, что близится распря с молодым графом Раоном де Брюшем, а значит, пора прятать скот и зерно, вообще, готовиться к худшему. Иные, впрочем, не верили, ибо кто же воюет весной, когда не окончен еще сев?
Мария слушала толки, уставя неподвижный взгляд в гулкую пустоту купола, и неслышно шептала:
— Господи, не надо войны!
Не раз уже вздорили графы де Брюш с недобрыми своими соседями имперскими баронами Оттенбургами, и каждый раз пограничная деревушка Эльбах оказывалась на пути войск. Обе стороны признавали ее своей вотчиной, но всякий, вошедший в селение, почитал его законной добычей. В мирные дни эльбахским крестьянам удавалось иной раз вовсе никому не платить повинностей, но зато в дни гнева сеньоры с лихвой брали свое.
Во время прошлого столкновения стальная гвардия Людвига фон Оттенбурга обложила графскую крепость Монте. Мелкая, никем за границу не чтимая речушка отделяла замок от Эльбаха. Офицеры осаждающей армии селились в домах, солдаты резали скот, и хотя сиятельный барон объявил, что подданным за все будет заплачено, но до сих пор поселяне не видели от войска ни единого талера.
Через пару месяцев полки ушли, оставив после себя загаженные дома, опустевшие овины и растерявших женихов брюхатых девушек. Следующей весной одни за другими проходили в эльбахской церкви нерадостные крестины детей войны.
И тогда же, во время бесплодной, никому ничего не принесшей распри, погиб отец Марии. Был праздник, и один из перепившихся ландскнехтов вздумал показывать удаль на стае уток, мирно плескавшихся в луже. Ландскнехт похабно ругался, бестолково размахивая алебардой, утки вопили, спасаясь бегством. Почему–то это зрелище, более смешное, чем страшное, задело за живое проходившего мимо Томаса.
— Что ты делаешь, изверг! — крикнул он и попытался вырвать древко.
Мародер оттолкнул Томаса, ударил плашмя алебардой. Он не хотел убивать, но лезвие в непослушных руках повернулось, и Томас, вскрикнув, схватился за рассеченное плечо. Кровь удалось остановить, но к вечеру в рану вошел огонь, началась горячка…
После похорон отца в благополучный прежде дом заглянул голод. Спасти семью могло только удачное замужество Марии. Жених у матери на примете был. Генрих — нескладный парень двумя годами старше Марии, некрасивый с редкими белесыми волосами, большим вечно мокнущим носом и незначительным выражением бледного лица. Зато поля двух семей лежали рядом, и свадьба была выгодна всем. Мария понимала это и спокойно ожидала будущего.
Но теперь отец Антоний произнес страшную проповедь, и в памяти ожили крики и плач, пожары, затоптанные поля, мертвое лицо родителя. И еще иссохший призрак нищеты.
Мария раскачивалась, стоя на коленях, вцепившись побелевшими пальцами в спинку скамьи, и надрывно шептала:
— Мира дай, господи! Мира!..
Мост через Зорнциг тоже считался спорным, хотя стоял очень далеко от Эльбаха. Возле моста сражений не бывало, поскольку бой чреват пожаром, а мост приносил немало дохода обеим сторонам. У одного схода взимали дань в пользу графов де Брюш, у другого ожидали мытари барона. Однако, двойная пошлина обижала купцов, так что многие стали ездить в обход через неудобный, а порой и опасный брод. Тонуть в реке было незыблемым правом купцов, но и за переправу вброд тоже надлежало платить. Разгорелся спор кому владеть бродом. Близилась Франкфуртская ярмарка, и потому военные действия начались ранее обычного. И снова первым почувствовало войну селение Эльбах.
На этот раз деревню заняли люди де Брюша. Латники в итальянских бургиньотах с кольчужной завесой и в острогрудных, гусиным брюхом вперед, кирасах. Тяжелая конница в иссеченных доспехах без султанов и перьев, зато со стальными шипами на груди коня. Граф мечтал обойти Оттенбург. Там, в сердце баронского хинтерланда, легко можно прокормить войско и взять богатую добычу.
Но на следующий день к Эльбаху подошла рать Людвига. Барон, как всегда соблазнился надеждой овладеть плохо укрепленной крепостцой Монте, чтобы оттуда угрожать вотчинам де Брюша.
С утра предстояло быть сражению.
У Людвига фон Оттенбурга насчитывалось больше наемной пехоты, у Раона де Брюша — блестящей дворянской конницы. В соответствии с этим и разработаны были планы баталии. Заодно мстительный Раон де Брюш решил наказать эльбахских обывателей, принесших в прошлый раз присягу противнику. На рассвете, в полной тишине, без труб сопелок и барабанной дроби, войско графа покинуло деревню, отойдя к берегу речки. В поселке остался лишь небольшой отряд копейщиков. У каждого из них вокруг кованного рожна обвивался пук пропитанной смолой и салом пакли.
На берегу пропела фанфара, и по этому сигналу копья превратились в трещащие факелы. Поджигатели побежали по опустевшей деревне. Крестьяне, согнанные на другой берег, бессильно смотрели, как гибнет их имущество Соломенные крыши весело вспыхивали от прикосновения чадящих копий, гонтовые загорались труднее, но горели жарче: дранка, скрючиваясь и рассыпая искры, огненными бабочками перелетала по воздуху, все дальше разнося пожар.
Через полчаса улицы Эльбаха превратились в преграду, непреодолимую для баронских латников, фланг де Брюша был надежно защищен. А в обход деревни по незасеянному полю звонко двинулась конница.
Однако, искушенный в битвах фон Оттенбург ожидал атаки. С десяток легких всадников вылетели
