мычал сквозь сжатые зубы, но продолжал упираться. Он не знал, зачем это делает, просто ему удалось достать обидчика, и он вцепился в него и бил, не раздумывая о причинах. Неожиданно оказалось, что склеп за спиной полон народу: какие–то существа пытались выбраться наружу, и приходилось, раскорячившись в дверях, держать еще и их. Обе розовые хозяйки лезли с боков, твердя в унисон: «Ай, гость! Ай, гость!» — и щипались мягкими бескостными пальцами. А сверху в пространство дверного проема ввинчивались длиннейшие телескопические шеи. На их концах серыми мешками болтались головы, с унылым любопытством глазеющие на происходящее.
Бесконечно долго подползал состав к гребню пологого холма, и все это время нельзя было ни отвести в сторону изодранный взгляд, ни вдохнуть полной грудью, ни расслабиться хотя бы на долю секунды. И все же, когда казалось сердце лопнет от перенапряжения, паровоз коснулся колесами окоема. Зацепившись, он словно реально обрел свою призрачную скорость и мгновенно исчез, лишь ударил болезненно в глазницы сорванный взор.
Тогда Антон ухватил взглядом за край горизонта и задернул его, словно молнию на куртке.
Потом он шагнул в сторону, выпуская тех, кто был в склепе. Ему было все равно, что станут с ним делать сейчас. Он все–таки сумел ударить врага, а остальное его не интересовало.
Наружу никто не вышел, склеп был пуст. Пусто было в башне, пустынно на площади, лишь фигура с кожаной папкой продолжала бессмысленное подвижничество. Антон заметил, что сквозь председателя просвечивают пыльные деревца и голубой штакетник оград.
Антон отер со лба пот, хотя жарко ему казалось скорее по привычке. Солнце, впаянное в синеву, жгло условно, лишь обозначая понятие жары, но не создавая ее. И вовсе не струи горячего воздуха поднимаются вверх, заставляя дрожать и расплываться окружающее, а на самом деле дома, башня, и холмы колеблются, истаивая, словно кусок рыхлого дорожного сахара.
Беспокойство овладело Антоном — он никак не ожидал столь всеобщей реакции на происшедшее.
— Что вы еще задумали?! — крикнул он и не услыхал своего голоса.
Призрачные деревья, выцветшее призрачное небо с солнечным пятаком в зените.
Жуткое подозрение пришло на ум. Антон опустил взгляд и убедился, что сквозь его ноги просвечивает нетронутая уличная пыль.
Дико вскрикнув, Антон бросился в просвет между разошедшимися домами. Под подошвами сандалий тонко зазвенели железнодорожные шпалы.
Сначала Антон бежал. Потом задохнулся и перешел на шаг. Потом успокоился.
— Все–таки, я победил, — сказал он себе. — Я ушел из этой проклятой деревни. У меня есть дорога, а дороги ведут к людям. Дойду. Жаль, когда мимо столба пробегал, не посмотрел, сколько там километров. Ничего, у следующего посмотрю.
Идти становилось все труднее, Антон брел, стараясь не признаваться, что ноги хуже слушают его. Он упрямо не смотрел вниз, лишь на потемневшее небо, где росла, набухая светом и округляя ущербные бока, луна.
«Уже ночь, — подумал Антон. — Должно быть, кто–то собак спустил.»
Луна округлилась, заняв четверть неба. Тогда Антон неожиданно заметил, что рядом идет кто–то, трясет его за плечо и кричит:
— Что ты наделал, дурак?! Что же ты наделал?!
— Магна, — сказал Антон. — Пришла. А я, видишь, сам выбрался. Ты не бойся, я их всех победил и уничтожил. Ты знаешь, там такое творилось! Там такие чудовища!..
— Это ты чудовище! — надрывно крикнула Магна. — За что ты их убил?!
— Ты не понимаешь, — пытался вразумлять Антон. — Там все как есть не по–людски…
— А тебе что до того? Они занимались своими делами, тебя не трогали, а ты… Какое же ты страшное чудовище!
— Ладно, Магна, — примирительно сказал Антон. — Не сердись. Я же не знал. Пойдем отсюда.
— Ну нет! — Магна мстительно рассмеялась. — За все надо отвечать, миленький. Чтобы сделать то, что ты сотворил, надо принять правила иного мира, стать его частью. Тебя больше нет, ты исчез вместе со всеми. Посмотри на себя!
Антон опустил взгляд и ничего не увидел.
— Нет, — хрипло сказал он. — Я не хотел так. Магна, ты должна мне помочь, ты же не можешь бросить меня…
— Могу, сказала Магна, — потому что здесь нечего бросать. Прощай.
Она легко пробежала по вспыхнувшему лунному мосту и скрылась. Антон остался один. С трудом переставляя неуправляемые ноги, он двинулся вперед.
— Оставила, — шептал он, — бросила меня…
Луна погасла, зажглось медное солнце. С каждым шагом Антон двигался все медленней и неуверенней. Дорога плавно уходила вдаль. Единственным ориентиром на ней был одинокий километровый столб. На нем чернела поваленная на бок восьмерка — символ бесконечности.
«Все равно дойду, — подумал Антон. — Одним километром уже меньше.»
Часы
У Севодняева остановились часы. Он купил их два месяца назад и с тех пор уже трижды ремонтировал. Теперь они остановились окончательно.
— Дешевле новые купить, — сказал знакомый мастер, возвращая замолкший механизм.
Севодняев покорно забрал часы. На всякий случай он зашел еще к двум знакомым часовым мастерам, но получил тот же самый ответ. Нет ничего удивительного, что у Севодняева было столько знакомых часовщиков. Часы у него ломались каждую неделю и непременно требовали капитальной починки. Так что большую часть жизни Севодняев ходил, имея самое смутное представление о течении времени, а приемщики ремонтных мастерских знали его в лицо.
Часы вообще давно и прочно не любили Севодняева. Свои первые часы Севодняев получил в подарок на шестнадцать лет и проносил ровно один день. К вечеру на запястье болтался лишь целехонький ремешок, а подарок исчез бесследно.
Ругали за часы долго.
— Подарили вещь, — жаловалась в воздух мать, — так ему непременно надо сгубить!..
Из этого первого урока Севодняев вынес только убеждение, что часы это «вещь», но что такой вещью ему никогда не обладать, дошло до него много позже.
С тех пор Севодняеву еще не раз дарили часы, и сам он покупал их, но конец всегда был плачевен. Часы или терялись, или безнадежно ломались, и их безжизненные корпуса отправлялись в ящик серванта, который с годами все больше напоминал склад металлолома.
Негативное влияние Севодняева распространялось и на чужие часы. Если родственники или друзья давали Севодняеву поносить свой хронометр, вскоре он уже стоял, и только немедленное возвращение в хозяйские руки могло спасти впавший в коматозное состояние механизм. Бывало, случайный прохожий, к которому несчастный Севодняев обращался со сакраментальным вопросом: «Который час?» — бросив взгляд на циферблат, недоуменно шевелил губами, тряс рукой, подносил ее к уху, а потом извинялся:
— Ничем не могу помочь. Мои остановились.
Над Севодняевым смеялись, ему не верили. Потом знакомые, уступая фактам, признавали, что дело неладно, и начинали искать причину. Причин не было. Севодняев отличался аккуратностью, часы не бил и заводил всегда в одно и то же время. Говорили, что он пережимает пружину, когда заводит часы. Тогда Севодняев предлагал эксперимент: пусть скептик сам заводит севодняевские часы в удобное ему время. Обычно эксперимент прерывался на четвертый день — часы переставали ходить.
Один приятель, слегка свихнувшийся на почве самосовершенствования, объявил, что Севодняев обладает мощным биополем, и посоветовал наклеивать под часы кусочек лейкопластыря. Кисть, стянутая лейкопластырем, болела, а часы все равно не ходили. Не помогал и лейкопластырь, наклеенный прямо на
