она? Поднимется ли молодой побег прямо, сильный и высокий, зеленый, свежий и могучий? Или согнется, хилый и безжизненный, высушенный знойными вихрями другого мира, не похожего на простой безыскусственный мирок Дайи? Это был прекраснейший из дней и в то же время он таил в себе возможность величайшей трагедии. Ты знаешь, как одиноко прожил я эти годы, сражаясь здесь один, в то время как ты, мое единственное дитя, была далеко… Если бы я потерпел неудачу… Но вот твоя лодка вынырнула из-за утесов и вышла в открытое место. Я почти боялся взглянуть в ту сторону. Никто никогда не называл меня трусом, но в этот момент я больше, чем когда-либо, был близок к трусости. Сознаюсь, что мне, пожалуй, было бы легче взглянуть тогда в лицо смерти. Что за нелепость! Какой абсурд! Разве мог я предугадать, счастье или горе спешит ко мне в этом черном пятнышке? Однако я посмотрел, и чудо свершилось, потому что я понял все. Ты стояла у рулевого весла, ты оказалась истинной дочерью Уэлзов. Пожалуй, другим это могло показаться незначительной подробностью, но я сразу оценил ее. От обыкновенной женщины этого нельзя было ожидать, но от дочери Уэлза — да! И когда Бишоп провалился в воду, и ты стала распоряжаться людьми так же властно, как распоряжалась веслом, когда прозвучал твой голос и сиваши согнули спины, подчиняясь твоей воле, вот тогда-то засиял для меня прекраснейший день в моей жизни.
— Я старалась не забыть… — прошептала Фрона. Она тихонько приподнялась и обвила рукою шею отца, положив голову ему на грудь. Он слегка обнял ее одной рукой, а другой стал перебирать блестящие волны ее светлых волос.
— Да, кровь за себя постояла! Но что-то все же изменилось в тебе. Я присматривался к этой перемене, изучал ее, старался определить, в чем она. Как часто, сидя рядом с тобой за столом, гордясь твоей близостью, я в то же время чувствовал себя как бы приниженным. Когда ты говорила о простых, обыденных вещах, я легко улавливал твою мысль, понимал тебя, но лишь только речь заходила о чем- нибудь серьезном, я превращался в ребенка. Вот я вижу тебя, знаю, чувствую тебя своей — и вдруг ты удаляешься от меня, и я снова погружаюсь в эту муку одиночества. Дурак тот, кто не сознается в собственном невежестве. Я достаточно умен, чтобы не делать такой ошибки. Искусство, поэзия, музыка — что я знаю об этом? А для тебя все это великие вещи, гораздо более важные и значительные, чем те простые истины, которые доступны мне. А я слепо, глупо надеялся, что мы и по духу можем быть так же близки, как близки по плоти. Горько было мне это разочарование, но я взглянул в лицо правде и понял все. Тяжко видеть, как собственная кровь уходит от тебя, отстраняется, оставляет тебя позади! Есть от чего сойти с ума. Я слышал, как ты читала раз своего Броунинга — нет, нет, молчи! — и наблюдал, как менялось при этом выражение твоего лица, какая страсть и вдохновение отражались на нем, а для меня все эти слова были бессмысленными музыкальными звуками, от которых кружилась моя бедная голова. Я взглянул на миссис Шовилль, которая была при этом, и увидел на лице ее идиотский восторг, хотя она понимала не больше моего. Право, я с наслаждением задушил бы ее в ту минуту. И что же? Ночью я стащил твоего Броунинга и заперся с ним, точно вор. Текст показался мне совершенно бессмысленным. Я колотил себя кулаками по голове, как настоящий дикарь, стараясь вбить в нее маломальское разумение. Вся жизнь моя протекла в одной колее, глубокой и узкой. Я не выходил из нее. Я делал то, что попадалось мне под руку, и делал хорошо, но время уже ушло, я не способен взяться за новое. И вот я, сильный и властный человек, игравший судьбою, я, обладающий возможностью купить с головой и потрохами тысячу художников и стихоплетов, я должен был отступить перед несколькими ничего не стоящими страничками печатной бумаги.
Он с минуту молча гладил ее волосы.
— Но не буду уклоняться. Я попробовал совершить невозможное, вступил в борьбу с неизбежным. Я отослал тебя отсюда, чтобы ты приобрела то, чего не было у меня, и мечтал, что это не разлучит нас. Как будто, сложив два и два, можно получить в сумме ту же двойку. Итак, коротко говоря, ты осталась верна нашей крови, но научилась чужому языку. Когда ты говоришь на нем, я становлюсь глух. Но самое горькое заключается в том, что я сам сознаю превосходство этого нового языка. Не знаю, зачем я сказал тебе все это, исповедался в своей слабости…
— О папа, милый, сильнейший и лучший из людей! — Фрона подняла голову, улыбаясь, заглянула в его глаза и отбросила назад густые седые волосы, закрывавшие его высокий лоб. — О папа! Ты в своей жизни проявил несравненно больше мужества и совершил больше великих дел, чем все эти художники и поэты. Ведь ты лучше, чем кто-либо, изучил закон эволюции. Разве ты не понимаешь, что точно такая же жалоба могла бы вырваться у твоего отца, если бы он был теперь рядом с тобой и видел тебя и твою деятельность?
— Да, да, я же сказал тебе, что понимаю. Не будем больше говорить об этом… минутная слабость. Мой отец был большой человек.
— И мой тоже.
— Он боролся до конца дней своих, он мужественно вел великую, долгую борьбу…
— И мой тоже.
— И умер в борьбе.
— Так будет и с моим отцом. Так будет со всеми нами, Уэлзами.
Он шутливо подтолкнул ее, показывая этим, что к нему снова вернулось хорошее настроение.
— Но я намерен ликвидировать все — прииски, компанию, словом, все, и заняться Броунингом.
— Что же, это тоже будет борьба. Тебе не заглушить голоса крови, отец.
— Почему ты не мальчик? — резко спросил он вдруг. — Из тебя вышел бы великолепный мужчина. А так как ты женщина, созданная для того, чтобы дать счастье какому-нибудь мужчине, то рано или поздно ты покинешь меня… сегодня, завтра, через год, кто знает, когда наступит этот день? Ах, теперь я вижу, к чему клонилась моя мысль; я точно так же, как и ты, понимаю всю неизбежность и справедливость этого будущего. Но кто же он, этот мужчина, Фрона, кто?
— Не надо, — проговорила Фрона, — расскажи мне лучше о том, как боролся твой отец, об этой великой одинокой борьбе в городе Сокровищ. Он сражался один против десяти и сражался доблестно. Расскажи мне!
— Нет, Фрона. Понимаешь ли ты, что мы с тобой в первый раз за всю жизнь говорим серьезно, как отец с дочерью, в первый раз! У тебя не было матери, с которой ты могла бы советоваться, не было отца, ибо я доверял нашей крови и предоставлял тебя самой себе. Но вот настало время, когда тебе необходим совет матери, а ты… ты никогда не знала ее!
Фрона внутренне согласилась с отцом и теснее прижалась к нему.
— Этот человек… Сэн Винсент… что за отношения между вами?
— Я… я не знаю. Что ты хочешь сказать?
— Помни одно, Фрона. Ты одна вольна распоряжаться своею судьбою. Последнее слово принадлежит тебе. Но все же я хотел бы знать. Я мог бы… пожалуй… я мог бы дать тебе совет. Ничего больше, а все же совет…
Чем-то невыразимо священным повеяло в эту минуту на Фрону, но язык ее был точно скован. Вместо одной определенной мысли в голове ее кружился целый вихрь каких-то неясных обрывков. Сумеет ли он понять ее? Стать на ее точку зрения? Ведь между ними такая разница! Фрона сама тяготела к здоровой простоте и правде, но могла ли она рассчитывать, что отец ее извлек из своей самобытной философии те же правила морали, какие она извлекла из философии книжной? Она оглянулась на самое себя, подумала над вопросами, которые задала себе, и отбросила их, ибо в них таилось зерно измены.
— Между нами ничего нет, отец, — твердо заговорила она. — Мистер Сэн Винсент не говорил мне ни единого слова. Мы большие друзья и нравимся друг другу, мы очень близкие друзья. Мне кажется, что это все.
— Но ты сказала, что вы нравитесь друг другу. Значит, он тебе нравится. Так ли нравится, как нравится женщине мужчина, с которым она хотела бы честно соединить свою судьбу? Сможешь ли ты, когда настанет время, сказать подобно Руфи: «Твой народ да будет моим народом и твой бог моим богом»?
— Не-ет. Может быть, это придет. Но сейчас я не могу, не решаюсь даже подумать об этом. Это великое признание. Никто не знает, как или почему оно явится; это будет откровение, яркая вспышка молнии, которая осветит всю душу блеском ослепительной истины. По крайней мере, так я представляю себе этот момент.
Джекоб Уэлз в глубокой задумчивости склонил голову с видом человека, который понимает
