было надеяться найти на ее стенах какие-нибудь надписи. Еще год-другой, и выветривание должно было напрочь уничтожить любые письмена.
Лэнг неторопливо водил лучом фонаря сверху вниз по стенам пещеры и по усыпанному каменным крошевом полу. Дважды он останавливался, когда ему казалось, что он обнаружил то, что искал, но каждый раз убеждался, что принял за человеческие письмена причудливые трещины в стенах, а за создания человеческих рук — нагромождения камней на полу. Находками из пещеры Скорцени заполнил четыре грузовика, а это значило, что либо он брал отсюда в основном геологические образцы, либо состояние пещеры за минувшие шестьдесят лет сильно ухудшилось. Проблема состояла в том, чтобы определить, какое из этих «либо» было верным.
— Лэнг, сюда! — послышался вдруг отдавшийся эхом голос Герт.
Перешагивая через кучи обломков, Лэнг кинулся туда, где стояла его спутница, освещая фонарем участок стены в четырех-пяти футах над полом. Не было никакого сомнения в том, что он видел письмена, вырезанные над пробитыми в камне отверстиями.
— Похоже на пчелиные… эти… — Герт указала на ряд отверстий, выдолбленных в скале на равном расстоянии одно от другого.
— Соты, — подсказал Лэнг и, забыв на мгновение о надписи, сунул руку в одно из отверстий. Оно оказалось глубиной около двух футов и дюймов десять в поперечнике.
— Стеллаж для вина? — спросила Герт, недоуменно взглянув на него.
Лэнг покачал головой.
— Вино держали бы где-нибудь под землей, чтобы оно находилось в холоде. Здесь, по всей вероятности, была библиотека.
— С книгами?
— Нет, я думаю, со свитками.
— У них не было книг?
Лэнг рассеянно кивнул.
— Конечно, были. Ты же видела изумительно иллюстрированные Библии. Но в библиотеках древности, например, в Александрийской библиотеке, должны были, конечно, иметься и стойки вроде этих, где можно было держать свитки в глиняных трубках.
Находка позволяла предположить, что же именно было тем таинственным грузом, вывезенным отсюда Скорцени в грузовиках, но породила другой, пожалуй, даже более сложный вопрос. Его Лэнг и задал сам себе вслух:
— Удивительно, почему катары в тринадцатом веке писали на свитках пергамента, когда во всей остальной Европе давно уже пользовались переплетенными книгами?
Герт указала на высеченную в камне надпись.
— Может быть, это и есть объяснение?
Лэнг поднял руку и дотронулся до чахлого растения, закрывавшего часть надписи.
— Надо срезать.
Герт схватила несколько веточек и приготовилась дернуть, но Лэнг схватил ее за руку.
— Срежь, не дергай. Корни, конечно, неглубокие, но, судя по всему, широко раскинулись. Потянуть посильнее, и камень рассыплется.
Кивнув, Герт передала ему фонарь и вынула из кармана маленький ножик. Откуда она его взяла? Он никогда раньше не видел этого ножа. Совершенно безопасный с виду, из тех, какие пропускают даже при досмотре в аэропортах. Как бы там ни было, он отлично резал стебли и корни. Через считаные минуты перед Лэнгом оказалась совершенно чистая стена.
Лэнг отступил на несколько шагов, чтобы охватить светом фонаря большее пространство. Первое впечатление не обмануло его. Надпись представляла собой не процарапанные каракули, а четкие знаки, вырубленные профессиональным каменотесом. Время и сырость начисто стерли несколько букв, на тех местах, где они были прежде, теперь красовались ровные промежутки.
— Юлиан император… — прочитал он вслух. Герт с явным интересом следила взглядом за движением светового пятна.
— Кто-кто?
— Юлиан. Римский император, живший в конце четвертого века, — ответил, не оглядываясь, Лэнг. — В христианской литературе он всегда упоминается как Юлиан Отступник. Первый император-нехристианин со времени Константина, последний язычник, возобновивший гонения на последователей Христа.
Подняв свой фонарь, Герт пристальнее всмотрелась.
— Эту надпись сделал римский император?
Потрясенный древностью надписи, Лэнг прочитал ее еще раз и покачал головой.
— Нет, вероятнее, по его приказу. — Он указал на слово «JUBIT». — Он приказывает. Очень сомневаюсь, что Юлиан вообще мог побывать здесь после того, как захватил трон. А до того он был правителем именно этой части Галлии. К тому же императором он пробыл недолго. И надписи, которые можно твердо связать с ним, встречаются редко.
— А почему ты думаешь, что эту надпись не могли сделать катары? Ведь ее мог… э-э… подделать кто угодно. Ведь мог, верно? Что тогда?
— Тогда сообщи о ней Дэну Рэтеру[30].
— Кому?
— Я пошутил.
Лэнг нахмурился. Или он неправильно понял латынь, либо что-то было утеряно или специально зашифровано.
Слушая краем уха посвистывание ветерка в проломе свода пещеры, Лэнг медленно вел пальцем перед глазами, в очередной раз перечитывая надпись.
— Ну, и что это значит? — спросила Герт.
— Не могу точно сказать. Например, непонятно, что означает слово accusat. У него нет окончания. Осыпалось. То ли он обвиняет, то ли его обвиняют. То же самое со словом regi. Дворец, существительное женского рода, первого склонения, и производные от него. Но без последних двух или трех букв я могу только гадать, идет ли речь о чем-то, относящемся к дворцу, или имеется в виду «во дворце» и тому подобное.
Герт отлично понимала, что окончания существительных могут обозначать не только род существительного, но и его именительный, родительный, дательный или винительный падежи. У немцев до сих пор сохранились окончания, указывающие на то, является ли слово подлежащим или дополнением, хотя в устной речи их часто опускают. В английском от этого остались только «’s», обозначающее принадлежность кому-то или чему-то и «s» или «es», указывающие на множественное число.
— Скажи, а в латыни не бывает того же, что в немецком, когда нужно прочесть фразу целиком, чтобы можно было расставить слова в таком порядке, который имел бы смысл по-английски? — спросила Герт.
— Нет, — коротко ответил Лэнг. Он был так погружен в обдумывание текста, что ему было не до лингвистических дискуссий.
В немецком языке, особенно в сложных предложениях, глаголы часто собираются в конце, так что читателю приходится подыскивать связанные с ними обороты и решать, какой из них кажется более осмысленным. Ну, и множество других подобных хитростей. В общем, немец будет на железнодорожную
