нравился. Но то, что он натворил, заслуживает только негодования. Оставить женщину в таком положении! Особенно жену, о которой следует заботиться. Он вверг тебя в ужасное положение. Отвратительнее представить нельзя.
«Ах, Эдгар, – подумала Валери. Она вспомнила, как он вот так же сокрушался с самым патетическим видом, впервые столкнувшись с чьим-то дурным поступком. – Совсем не изменился. Забавный человечек, которого невозможно воспринимать серьезно».
– Конечно, это ужасно, – торжественно, подражая ему, произнесла она. – Мы с мамой пытаемся придумать, как нам дальше быть.
– У вас совсем нет денег?
– Общим счетом несколько тысяч долларов. Да еще мамины драгоценности. Если она их продаст, мы сможем продержаться на выручке еще год.
– Боже милосердный, и наступил же день, когда тебе приходится говорить такие вещи! Самая утонченная и прекрасная женщина, женщина с редкостным вкусом, с удивительным видением мира, – и эта женщина должна ломать свою восхитительную головку над таким низменным предметом, как деньги, и оставаться одинокой.
Валери было рассмеялась, но заметила, как сразу сузились его глазки, и поперхнулась. Она и забыла, как Эдгар обожал все драматизировать. Еще когда они вместе учились и играли на сцене, он любил подпустить в обычной речи замысловатую драматическую фразочку, любил широкие, драматические жесты, актерствуя во всем, даже в обычных занятиях физкультурой. Но никто не смеялся над ним, потому что, несмотря на ласковые глаза и широкую улыбку, Эдгар, как все знали, был существом злопамятным и мстительным.
– Разумеется, мне претит думать о деньгах, – согласилась она, опуская глаза. – Но маме так трудно сосредоточиться на этом, так что уж приходится заниматься деньгами мне. Но я быстро освоилась, даже удивительно, Эдгар, как можно быстро освоиться в этих делах.
– Но это плохо, тебе не стоит забивать этим голову. Ты же умеешь жить красиво, а больше тебе ничего и не нужно.
Валери улыбнулась:
– То, что мне нужно, немного изменилось, – она взглянула на входящую в кабинет Розмари. – Я предложила маме посидеть с нами за чаем.
– Великолепно, – ответил Эдгар, и нельзя было сомневаться, что он именно это и чувствует. Все в нем доказывало, что он хотел бы стать близким человеком в ее маленькой семье, оказавшейся жертвой трагических обстоятельств. Он не собирался деликатничать: едва появившись в их квартире, он намеревался заставить Валери понять, что он здесь затем, чтобы остаться с нею и оградить от дальнейших жизненных потрясений и ее саму, и ее мать.
И с этого дня Валери постоянно ощущала его где-то поблизости. Каждое утро он посылал ей свежие цветы, нежные побеги орхидей, тщательно составленные букеты из гвоздик, роз, камелий, ирисов и тюльпанов, или корзиночки азалий с тяжелыми, еще не распустившимися бутонами. Он звонил два-три раза на день, а вечерами водил ее по ресторанам, театрам, концертным залам, ночным клубам, ходил с нею на балы и званые ужины к тем их знакомым, которых они оба знали всю жизнь.
Это была жизненная стихия, такая же родная для Валери, как обои в ее спальне, так что казалось, будто ничего не изменилось в ее жизни. Разумеется, Карл умер, а деньги ее растворились, но когда она появлялась где-нибудь под руку с Эдгаром, все это казалось несущественным. Существенным было лишь знакомое расписание светской жизни, где она инстинктивно не могла ошибиться.
Она опять разъезжала по шумным нью-йоркским улицам, чья какофония приглушалась в салоне лимузина; она вальсировала в тех же бальных залах, распределяла свое время между теми же обедами, ужинами и юбилеями, ела ту же икру и шоколадное суфле, пользовалась теми же золотыми приборами из тончайшего фарфора, сидя за теми же столами в тех же комнатах, обитых знакомым ей с детства шелком, участвовала в тех же беседах и видела все тех же людей. Больше она ни разу не повторяла себе «я бедна», потому что больше она не чувствовала этого. Рядом с солидной фигурой Эдгара, в беззаботной атмосфере, где деньги могут сделать практически все, Валери окунулась в прошлое, будто вернулась в родную колыбель в детской. «Я так и знала, что все будет в порядке», – успокаивала она себя.
Она уже не сокрушалась так, как раньше, на место боли пришла грусть, овевавшая их жизнь с Карлом, а ее гнев и страх были не видны на поверхности той размеренной светской жизни, к которой вернул ее Эдгар. Они с Эдгаром сделались известной в Нью-Йорке парой: полненький Эдгар с розово-черным галстуком и аккуратненькой бородкой; Валери, выше его на шесть дюймов, одетая в модные в минувшем году шелка, с отливающей золотом рыжеватой гривой волос, со взглядом, часто таким отрешенным во время танца, когда она погружалась в свои мысли, или в разгар обеда, когда ее вдруг одолевали раздумья. Друзья ее не преминули отметить это новое выражение задумчивости, которое, по их убеждению, было таким естественным после всего, что она пережила. Как только она выйдет замуж за Эдгара, она вновь станет прежним жизнерадостным, обворожительным, беззаботным мотыльком, кружащимся в высшем свете, всегда способным оживить любую вечеринку.
Все с нетерпением ждали объявления о помолвке Валери Стерлинг с Эдгаром Вимпером. На каждом обеде друзья вглядывались в них и, казалось бы, находили подтверждения своим догадкам: новое кольцо сияло на пальце Валери на месте тех, которые покупал ей Карл и которые исчезли с его смертью; новое выражение довольства на круглом лице Эдгара; тост, который Эдгар поднимал в честь своей будущей невесты.
Но недели шли за неделями, наступила уже середина июня, все начинали разъезжаться из Нью-Йорка в поисках прохлады, и Розмари стала уже волноваться.
– Что ты ответишь, если он сделает тебе предложение? – спросила она как-то, пока Валери одевалась на последний в сезоне бал. Его давали родители Эдгара в бальном зале отеля «Плаца».
– Да, он, пожалуй, сделает, – отвечала Валери, проскальзывая в платье. – Он давно ждет, чтобы я вышла за него замуж.
– И ты, конечно, скажешь «да».
– Думаю, что так, – присев за туалетный столик, Валери посмотрела на отражение матери в зеркале.
Розмари, уже в платье, застегивала свои браслеты. Она была статной и величественной в белом с черным.
– Эдгар или кто еще, но ничего другого я не могу придумать. А ты?
– Да, но, моя дорогая, он же должен тебе нравиться. Тебе с ним приятно, он счастлив вывозить тебя, вы неплохо проводите время… так?
Валери усмехнулась:
– То же самое я говорила о Кенте и Карле: мне было приятно с ними, они мне нравились, с ними было весело, и мы неплохо проводили время.
– Но ты любила их.
Валери провела щеткой по волосам, сначала забрав их в пучок на затылке, подумав было заколоть их золотой булавкой, но потом решила оставить их распущенными.
– Валери, ведь ты любила Карла!
Глаза их встретились в зеркале, и Валери отвела свой потемневший взгляд.
– Иногда мне тоже так казалось. Иногда я думала, что могла бы любить его сильнее, если бы он дал такую возможность нам обоим. Но чаще всего мне было неловко перед ним, что я почти не делаю разницы между любовью и жалостью. Он всегда казался слегка потерянным. То он заставлял меня чувствовать себя его матерью и опекать его, но тут же он начинал казаться уверенным в своих силах, и я могла расслабиться, и нам действительно было хорошо вместе. Нет, не думаю, чтобы я и в самом деле любила его. Почти всегда мне казалось, что мы просто добрые друзья. Мне кажется – и меня это пугает отчасти – я не знаю по-настоящему, что значит любить. Я никогда…
– Не говори так! Это неправда!
– Надеюсь, – тихо проронила Валери. – Но уже слишком давно я не чувствовала, что могу любить кого- то так сильно, глубоко, так необыкновенно, как описывают поэты, – она вновь провела щеткой по
