вскрыв нехитрый механизм современной прагматической мысли, можно наглядно убедиться, что сколько бы мы ни утешали себя релятивистским суесловием, вместилищем всех проблем человеческих и единственными судьями в их решении остаются для нас наше сердце и совесть, и только одни они мерило всех ценностей на земле, и только в них наше спасение.
Эпоха «Скотского хутора», или Будни посторвеллизма
Вот и остался позади 1984 год. Год орвелловских пророчеств. Год, который, по его предсказаниям, должен был бы завершить роковую стагнацию тоталитарной цивилизацим. На первый взгляд, социальные фантазмы великого провидца не нашли себе в современной действительности ровно никакого реального подтверждения. И все же предпосылки для выстроенной им ситуации явственно проглядываются в пестром калейдоскопе нашего разрываемого политическими страстями мира: уже налицо три более или менее равноценные и идеологически обособленные силы на земном шаре (я имею в виду прежде всего США, СССР и КНР), ведущие между собой — правда, тэка что только на периферии своих сфер влияния — локальные войны; промывка мозгов (на Востоке — с помощью тотальной пропаганды, а на Западе — в результате искусной дезинформации и поп-культуры) сделалась почти всеобъемлющей, а удушающий «новояз» становится в обществе, в особенности — в образованной его части, лингвистическим нормативом. Теперь никого уже не удивляет, когда философские дискуссии ведутся (причем, подчеркиваю, не только в восточной, но и в западной аудиториях) на языке профсоюзных активистов, где вместо серьезных размышлений о смысле и сущности явлений собеседники разыгрывают партию в словесный пинг-понг, употребляя вместо игровых мячиков терминологию, сплошь состоящую из ходячих митинговых клише: «капитализм», «империализм», «неоколониализм», «расизм», «эксплуатация» и так далее, как говорится, и все в том же духе.
Таким образом, мы уже живем в эпоху логократии, то есть сугубо клишированного мышления. Тоталитаризму удалось навязать миру свои точки отсчета и свою терминологию. Хотим мы того или не хотим, зачастую сами того не замечая, мы пользуемся его «новоязом», определяя суть событий и фактов с помощью его языковых отмычек. «Левые», «правые», «реакция», «прогресс» — вот жаргон, заменяющий сегодня интеллектуалу средней руки подлинный анализ сложнейших ситуаций современности. И попробуйте спросить у этого интеллектуала, почему убийства и гнусности Пиночета мы должны воспринимать как реакционные, а еще более людоедскую практику Фиделя Кастро считать лишь досадными издержками социального прогресса, он посмотрит на вас, будто на душевнобольного или провокатора. Но в самом деле, давайте зададим себе вопрос, с какой стати, к примеру, я должен причислять консервативно мыслящего французского политика Ле Пена к «правым», а откровенного апологета тоталитаризма, вроде Жоржа Марше, к «левым»? И по какой причине присутствие в Сальвадоре нескольких десятков американских советников простой смертный должен квалифицировать как проявление неоколониализма, а кубинский экспедиционный корпус в ряде стран Африки — как гарантию стабильности этого региона?
Проникновение тоталитарного «новояза» можно проследить на примере той же сегодняшней Франции. Нам, людям, выросшим в условиях существующего вот уже почти 70 лет тоталитарного общества, не в новинку, когда в течение всех этих лет власть всякий раз объясняет народу все свои провалы и неудачи в области экономики или хозяйства «происками американского империализма» и «проклятым наследием прошлого», но слышать ту же самую демагогию из уст некоторых представителей правительства, пришедшего к власти всего три с небольшим года назад, да еще к тому же демократическим путем, это уже слишком. Если подобный пропагандистский прогресс стал возможен в свободной стране в столь короткий срок, можно себе представить, какие зияющие перспективы откроются здесь у «новояза» через семьдесят лет! Тем и сильна тоталитарная пропаганда, что она умеет наполнять любые однозначные слова прямо противоположным содержанием. Недавно, к примеру, претендент на президентство в Чаде господин Гукуни с наивной непосредственностью определил в этом смысле психологию тоталитаризма. Отвечая на вопрос корреспондента французского телевидения, он изрек: «Если они (то есть законное правительство страны. —
Так что, несмотря на внешние отклонения от предсказанной Орвеллом модели, его утопический вымысел не только не устарел, но получил в наше время еще большее распространение. Не следует, на мой взгляд, обманываться происшедшей в последние полтора-два десятилетия инфляцией теории и практики «реального социализма». Как это ни парадоксально, уроки Берлина пятьдесят третьего, Варшавы и Будапешта пятьдесят шестого, Праги шестьдесят восьмого, польской «Солидарности» восьмидесятых годов, ГУЛАГа и советского диссидентства, демистифицировав наиболее экстремальную форму «социального рая», стимулировали поиски новых путей к той же самой тоталитарной пропасти, причем в двух как будто взаимоисключающих направлениях — радикальном и либеральном. Первое выразилось в странах Третьего мира, прежде всего в Юго-Восточной Азии, Африке и Латинской Америке (недаром, к примеру, Фидель Кастро в приватных беседах предостерегал своих никарагуанских коллег от слишком тесных связей с советским блоком, который, по его мнению, ограничивает возможности беспредельной диктатуры). Второе — нашло свое отражение в экспериментах еврокоммунизма и в несостоявшихся (хотя и по разным причинам) опытах Югославии и Чехословакии, а также в успехах социалистических партий Франции, Италии, Испании и Португалии, вставших на принципиально антикоммунистические позиции. К сожалению, сила социалистического мифа не в его демагогии и методах, не в его идеях и даже не в военной мощи его армий, а в самой природе безбожного, потерявшего высший смысл существования на земле человека, сугубо материалистическое сознание которого преобладает в современном мире. Сознание, основанное на зависти и жажде социального самоутверждения любой ценой. Не случайно поэтому носителями тоталитарной эпидемии во все времена являлись прежде всего интеллектуалы, ибо только конформистское общество в обмен на идеологическое послушание (что для них отнюдь не обременительно) предоставляет им максимум привилегий, полностью освобождая от какой-либо ответственности. На примере сегодняшней Франции мы воочию убеждаемся, что ничто не мешает недавним бунтарям и «ниспровергателям» парламентской демократии комфортно расположиться в тех самых министерских кабинетах, из которых они с таким рвением и пафосом выкуривали своих «буржуазных» предшественников. Правда, по законам убывающего плодородия, генетический тип социалистического борца за минувшие три четверти века порядком-таки деградировал, проделав эволюцию по нисходящей: от великих в своих заблуждениях Августа Бебеля и Жана Жореса до сегодняшних лидеров Социнтерна, интеллектуальный уровень которых не вызывает даже протеста, а только сострадание. К несчастью, чем ординарнее вожди, тем заразительнее их демагогия: человек улицы жаждет видеть в лидере себе подобного, от этого еще сильнее его уверенность в ежедневной возможности поменяться с этим лидером местами и вытянуть выигрышный билет в беспощадной борьбе за место под социалистическим солнцем.
При этом мало кого пугает перспектива неизбежного террора в этой борьбе. Тем более, что террор свойствен тоталитаризму лишь на ранней стадии развития, когда диктатуре необходимо удержать власть. Но в его зрелый период террор как средство управления и контроля изживает себя. Когда в обществе единственный работодатель — государство, властвует тот, кто распределяет. В силу этого любая, даже европейская ипостась социализма всегда начинается с попыток централизации. Поэтому для меня социализм, во всех своих разновидностях, самая недостойная для человека форма общественного существования, ибо, на мой взгляд, она являет собою энтропию человеческого духа и смерть Человека в его истории вообще.
«Я считаю, что тоталитарные идеи укоренились здесь и там в сознании интеллигенции, — писал Орвелл спустя несколько месяцев после выхода в свет «1984». — И я постарался довести эти идеи до их логических последствий». Отсюда нам — современникам — можно и следует сделать один-единственный вывод: логика тоталитарной доктрины в своем поступательном развитии не учитывает прекрасных
