Он не договорил, потому что Казимир громко высморкался в носовой платок и заявил уже вполне твердым голосом:
— Ясновельможный пан должен сначала предоставить бумагу, где… Сожалею, но я не вправе ничего делать.
— Нет, милый! — рассвирепел князь. — Сначала я возьму тебя за шиворот да предоставлю на Страстной, к Бенкендорфу! Попляшешь у него на допросах!
— Это будет весьма неосмотрительно с вашей стороны, — парировал ростовщик, — ибо деньги графа тогда конфискуют.
Илья Романович осекся и крепко задумался. Ведь и правда — конфискуют! Однако он быстро нашел выход.
— Ну это ты брось! — сказал он, впрочем, не так уверенно, как прежде. — И над комендантом есть власть. Губернатор Ростопчин — мой старый приятель.
От одного упоминания имени Ростопчина поляка пробила дрожь, по лицу пробежала судорога. Как сопротивляться человеку, у которого в приятелях этакий зверь? И потом, не украл же, в самом деле, Белозерский расписку? Бедный Денис Иванович! Поляку снова захотелось расплакаться, но встревоженный рассудок быстро заглушил душевную муку. В человеке заговорил ростовщик.
— Хочу обратить ваше внимание, ясновельможный пан, — смягчил он тон, — на один пункт расписки. Граф мне должен был уплатить за хранение два гривенника в день. За десять дней — два рубля, за сто дней — двадцать.
Князь мгновенно прикинул, что сейчас для него двадцать рублей — пустяковая сумма, а также подумал, что в его нынешнем положении будет умнее и выгоднее хранить деньги у ростовщика.
— Я вижу, ты честный и надежный человек. — Произнеся эти слова, Илья Романович сам с удивлением к себе прислушался. Подобное он говорил впервые и не был уверен, что выразился убедительно. — Так вот, я не только уплачу проценты, но и, взяв нужную мне сумму, оставлю деньги у тебя на хранение. Ты должен ценить мое доверие!
Новый договор был скреплен бутылкой домашней наливки, извлеченной Илларионом из саней, которые уже не казались такими вульгарными подвыпившему и окончательно сбитому с толку Казимиру. Князь и ростовщик выпили за упокой графа Дениса Ивановича и его семьи, причем поляк снова расчувствовался, раскис и был покинут своими гостями в самом плачевном виде.
Белозерский напрасно пугал ростовщика Бенкендорфом. Коменданта в это время уже не было в Москве. Срок его полномочий истекал, оставалась последняя, самая тяжелая работа. Предстояло очистить Бородинское поле от людских и лошадиных трупов. Солдаты сгоняли крестьян из местных деревень, те крюками и вилами отдирали от промерзшей земли истлевшие тела, сваливали их в огромные кучи, затем поджигали. Все понимали — если не сделать этого сейчас, то весной чумы не избежать. Шутка ли, более ста тысяч трупов! Над полем стоял невыносимый чад, выли волки, будто отпевали героев, жалобно и страшно. «Вот цена героизма, — горестно размышлял Александр, — о них потом сложат песни, поэмы и никто не вспомнит и не упомянет об этих позорных кострах, о том, что отказали героям в самой малости — не похоронили по-христиански, а сожгли, как еретиков…»
С такими грустными мыслями он будет догонять армию. Его отчет Государю императору о действиях губернатора Ростопчина еще не полон, в нем не хватает многих фактов, но и того, что есть, вполне достаточно, чтобы сделать кое-какие выводы и извлечь уроки. Однако у Ростопчина много защитников при дворе, а государь не сторонник крутых мер. К тому же он недолюбливает полковника Бенкендорфа, отец которого был верным и преданным слугой покойного императора. Александр понял из увиденного и услышанного в Москве одно — России нужна сильная полицейская власть. Она подавит любые беспорядки, заранее обезвредит зачинщиков, не допустит беззакония местных управителей и, возможно — как бы хотелось в это верить! — предотвратит кровопролитные вражеские нашествия.
Костры над Бородином догорали. Срок полномочий коменданта заканчивался. Московские старожилы вспоминали потом, что никогда в Москве не было такого порядка и спокойствия, как в первый месяц после ухода французов.
Граф Федор Васильевич Ростопчин, губернатор московский, с видом победителя шествовал по магазину мадам Обер-Шальме, возглавляя отряд полицейских. В своем коротком послании Государь император велел ему раздать все французские товары неимущим семьям, потерявшим на пожаре свое добро. Товаров в магазине после ревизии оказалось на шестьсот тысяч рублей. Зеркальные витрины, высокие шкафы орехового дерева, длинные лакированные полки — все ломилось от предметов роскоши, казавшейся вызывающей и наглой в самом сердце обугленного, вымершего города. Крохотный островок, нетронутый войной, казался заколдованным, как замок Спящей Красавицы.
— Неимущим семьям, самым неимущим, — с улыбкой на обезьяньем лице повторял граф и обращался к главному полицмейстеру Ивашкину: — Как думаешь, можно мою семью назвать неимущей? Дом на Лубянке разграблен, дачу в Сокольниках сожгли супостаты, поместье Вороново я поджег сам, чтобы не досталось врагам… Гол как сокол, а у меня растут невесты!
— Конечно, ваше превосходительство, — отвечал верноподданный полицмейстер и смотрел на губернатора с собачьей преданностью. — Ваша семья сильно пострадала.
— Тогда скажи людям завернуть мне вот эти посудинки, — он ткнул пальцем в банкетный сервиз на двести персон, занимавший всю громадную витрину. — Не из деревянных же мисок хлебать щи моим девочкам.
— Слушаюсь, ваше превосходительство! — Ивашкин подозвал полицейских.
— Если хоть один предмет разобьют, получат двадцать ударов палками! — с той же улыбкой предупредил граф.
Для своей «неимущей семьи» он также отобрал серебряные приборы, картины, позолоченные подсвечники и канделябры. Для дочерей были отложены самые модные платья, духи и косметика. Потом для своих «неимущих семей» начали отбирать товары обер-полицмейстер и другие чиновники. Даже самым низшим полицейским чинам досталось в тот день товаров не менее чем на пять тысяч рублей.
Так генерал-губернатор и его свита завершили разграбление Москвы, начатое в сентябре колодниками, выпущенными на свободу.
Глава четвертая
А что же наша героиня? Мы оставили юную графиню посреди реки, в легкой лодчонке, предназначенной больше для увеселительных прогулок, чем для дальних странствий. Убегая от французов и от собственных страшных воспоминаний, Елена путешествовала таким образом еще двое суток, без еды, в полуобморочном состоянии. Она не помнила, как причалила к берегу, не осознавала, как чьи-то заботливые руки вытащили ее из лодки, внесли в дом, уложили в постель. У нее началась горячка, сопровождавшаяся потерей сознания и бессвязным бредом. Чаще всего она видела себя в яблоневом саду, с тем самым парнем, который спас ее от бесчестья. Молодец заряжал пистолеты и без конца стрелял по яблокам, по ее любимым «звонкам». Она кричала ему: «Нет! Не надо!», а тот даже не оборачивал к ней бритую, как у татарина, голову и продолжал стрелять. Лица своего спасителя Елена никак не могла вспомнить… А то вдруг она снова оказывалась в лодке, вокруг плыли трупы, целая река покойников медленно несла ее куда- то вдаль. Елена узнавала знакомых… Вот плывет Михеич, а вот нянька Василиса, оба тихие, умиротворенные, на груди у них горят свечи. Вся река словно горит, так много вокруг свечей! С берегов пахнет свежескошенными луговыми травами, там жужжат шмели и пчелы, раздается колокольный звон из невидимой церкви. Плывет и маменька Антонина Романовна в белом бальном платье, с флер д’оранжем в волосах, с жемчужным ожерельем на шее, спокойная и торжественная. А чуть поодаль — папенька Денис Иванович, и у него открыты глаза. Смотрит он в небо, где нещадно палит солнце, и, кажется, слушает
