отправиться в Москву, чтобы там прибегнуть к материальной помощи кого-нибудь из старых приятелей. «А уж там, — мечтал граф, — сразу за границу, благо паспорт в порядке. Устроюсь в Париже, и уж обратно ни ногой. Лучше подыхать в канаве на Монмартре, чем гнить в Воронове с матерью и этой итальянской соломенной вдовушкой!»
Он был в отчаянии от подобной перспективы и потому долго не раздумывал. После того как в комнатах матери и Лауры все стихло и в доме погасли окна, граф Сергей оделся и прошел на конюшню. Через несколько минут он уже ехал шагом по аллее парка, стремясь производить как можно меньше шума. За оградой он пустил коня рысью, а выбравшись на московский тракт, перешел на галоп. Наездником граф Сергей был отличным, коня он выбрал сильного и свежего, и к рассвету беглецы оказались бы так далеко от Воронова, что о проклятой итальянке можно было благополучно забыть, как о кошмаре.
Граф глубоко погрузился в сладостные мечты о том, что предпримет, оказавшись за границей, и потому не заметил поначалу двигавшейся на перекрестке дорог странной процессии, с которой едва не разминулся.
Впереди на лошади ехал солдат с чадящим факелом в руке. За ним скрипела длинная телега, запряженная парой ломовых коней. Телега была нагружена с верхом, а груз укрыт кусками пятнистой холстины. Замыкал процессию опять же солдат верхом и со смоляным факелом. Ростопчин не удостоил бы встреченную телегу взглядом, если бы возница, заскорузлый мужичок, с давно нечесаной бороденкой, вдруг не прокричал хриплым, сорванным голосом: «Мо-о-ор!»
Графа передернуло от вида голых окоченевших рук и ног, тут и там выглядывавших из-под холстины. По инерции стянув с головы цилиндр, он крикнул солдатам:
— Откуда едете?
— Из Андреевки, — был ответ.
Эта деревня находилась совсем близко от Воронова, в пяти верстах. «Значит, на днях холера доберется и до нас», — заключил граф Сергей.
Телега с всадниками давно скрылась за горизонтом, а Ростопчин еще долго стоял на перекрестке двух дорог и не двигался с места. Только что он желал погибели ненавистной итальянке и ее незаконнорожденному младенцу, а теперь не знал, что предпринять для их спасения и спасения матери: переехать ли сегодня же всем в Москву или запереться в усадьбе? Еще не решив ничего окончательно, он развернул коня и пустил его галопом.
Дормез, набитый чемоданами, двигался еле-еле — так, во всяком случае, казалось Елене, считавшей каждую версту, приближавшую ее к заветной цели. Она, обычно такая хладнокровная, на этот раз беспокоилась, не находила себе места, терзалась сама и терзала спутников, жалуясь на скверную дорогу, по которой никак нельзя ехать быстрее.
— К чему набирать столько вещей! Половину нужно было оставить и прислать с другой каретой! Не возражайте, сделайте милость! Майтрейи, будь добра, перестань шептаться со своей змеей, не то я вышвырну ее в окошко! Жескар, вам что, плохо? Неудивительно. Какая мерзкая дорога, ужасно трясет! Кто-нибудь, дайте ему понюхать уксус!
Жескар, едва оправившийся после своего рокового ранения, сидел напротив виконтессы с кротким глуповатым видом пожилого младенца. Он покорно нюхал уксус и душистую соль, глотал порошки, которыми его все еще пичкали по предписанию Глеба, и улыбался в ответ на все вопросы. Бедняге отшибло память. Прежде он мог часами разглагольствовать о том, как готовить то или иное любимое покойным виконтом блюдо. Теперь же названия блюд стали ему незнакомы. Выяснилось кое-что, еще более поразительное. Жескар не мог припомнить даже, кто таков виконт де Гранси, которому он верно служил столько лет!
— Ну как же, я помню, — неуверенно лгал повар, очевидно, опасавшийся за каждое произносимое слово. — Я отлично помню господина ба… барона!
Ближе к вечеру остановились на почтовой станции переменить лошадей. Поели в карете, разложив на коленях салфетки и открыв дорожную корзину с припасами. Елена не желала тратить даром ни единой минуты. Когда вновь тронулись в путь, все путники, насытившиеся и уже утомленные дорогой, задремали. Все, кроме виконтессы.
Достав из ридикюля два письма, она, в который раз, перечитала оба. Одно было от Евгения к Татьяне и ярко напоминало виконтессе давний страшный день, когда тот же человек почти в тех же словах отверг ее любовь и лишил ее своей поддержки. «Нет, напрасно говорил Савельев, что люди меняются. Меняются не все!»
Второе письмо написал ей Глеб, отправлявшийся в Москву. Оно было кратким и содержало сухую просьбу помнить о данном слове: уступить ему право отомстить князю Белозерскому первым.
Держа письмо в руке, виконтесса смотрела, как безвольно мотается по спинке сиденья голова спящего Жескара. Внезапно она ощутила зависть к этому несчастному, потерявшему память старику. «Все забыть, смотреть на мир с ясной улыбкой, не знать имен ни друзей своих, ни врагов! Ах, если бы я могла все забыть!»
И в то же время Елена знала, что если бы ей предложили дар забвения, она бы отвергла его ради грядущего возмездия.
На этом кончается третья книга романа
