Помнится, я уже рассказывал, что заставило меня с головой уйти в мир кельтских легенд — на это повлияло не только мое происхождение и длительное знакомство с Броселиандом, но и встреча с преподавателем литературы Жаном Ани и аббатом Анри Жийаром, приходским священником Треорентека, павшим моим духовным наставником. Но я умолчал о том, что увлекло меня в мир друидов, в чем сейчас и хочу признаться. В 1948 году моя добрая приятельница поэтесса Рене Вилли «заведовала» кельтской книжной лавкой на улице Рена (!) в Париже. Сейчас этой лавочки уже нет на свете, но в то далекое время я приобрел там книгу, изданную в 1945 году, которая стала для меня настоящим откровением. Это было произведение Робера Амбелена «У подножия менгира».
Признаваясь в этом, я прекрасно понимаю, какую обильную пищу для насмешек и колкостей я предоставил своим недоброжелателям, и поныне строчащим петиции, в которых они обвиняют меня как в фантазерстве, так и в воровстве идей у моих же единомышленников. Прежде чем нападать на других, этим «писателям» следовало бы сначала договориться между собой.
Не стану отрицать, книга Робера Амбелена стала для меня открытием, именно она подтолкнула меня к изучению кельтских верований. Конечно, само по себе это произведение не представляет какой-либо научной ценности: оно от корки до корки пропитано духом сомнительного неодруидизма, в нем нет ссылок на серьезные справочные издания, автор выстраивает свою теорию на туманных аналогиях и романтических истолкованиях апокрифических текстов. Тем не менее для меня оно стало ключом, отворяющим другие двери. Что бы я ни говорил о недочетах и промахах этой книги, я многим обязан Роберу Амбелену: именно он
Тайна Ренн-ле-Шато вошла в мою жизнь благодаря «закономерной случайности», как две капли воды похожей на ту, о которой я только что рассказал. В 1981 году мой друг издатель Жан Пиколек пригласил меня в недавно открывшуюся книжную лавку, расположенную в районе Пантеона, в Париже. Обстановка была располагающей к приятному общению с коллегами, собравшимися в этом книжном царстве. И вот тогда один молодой человек из нашей ученой братии вручил мне свою последнюю книгу, снабженную милым автографом, приглашающим меня в свою очередь продолжить поиски в направлении, указанном автором. Это был Жан-Люк Шомей; его книга называлась «Сокровище золотого треугольника». Благодаря Шомею я вплотную приблизился к Ренн-ле-Шато и тайне «проклятого золота».
Книга была интересной, но читал я ее развлечения ради: поиски сокровищ были для меня лишь «игрой на сообразительность» или удачной шуткой, не имеющей тяжких последствий. Шомей рассказывал о секретах, таящихся в подземельях замка Жизора, города на границе Нормандии и Иль-де-Франс. По его мнению, секрет этот был связан с загадочными тамплиерами, о которых годами ранее поведал широкой публике Жерар де Сед. Вперемешку с этим рассказом шли сведения о Стене, священном городе Меровингов на севере Франции, о парижском храме Сен-Сюльпис (пожалуй, самом уродливом памятнике соборной архитектуры) и, наконец, о Ренн-ле-Шато, где дремал «секрет» странного священника Беранже Соньера. В тумане тайны, окутывавшей эту окситанскую деревушку, возникала загадочная тень законного наследника Меровингов, который мог претендовать на трон Франции… Все это сильно напоминало захватывающий роман в духе исторической фантастики. Разумеется, я не придал ему особого значения. Гипотезы, выдвинутые автором, оставили меня равнодушным — я лишь сказал себе: «Почему бы и нет?» Равнодушие к этой теме объяснялось и тем, что в те годы я был увлечен Граалем и пытался понять, какое отношение имеет эта легенда к Монсегюру, — именно эта тема казалась мне наиболее важной для исследования. Книгу Жана-Люка Шомея ожидало «успение» на одной из полок моей библиотеки.
Тем не менее зерна упали на благодатную почву — даже несмотря на то, что эта почва была на дне пропасти, слишком далеко от животворящего светила… Искать ответы на вопросы в Монсегюре, но при этом не обращать внимания на то, что происходило когда-то в его окрестностях, показалось мне пустой тратой времени. Первый приезд в Монсегюр оставил ощущение того, что этот чарующий край овеян легендами и реминисценциями, которые только и ждут своего часа, чтобы оросить пытливые умы. Помимо этого, в моем детстве был период «очарования Меровингами», чему немало способствовала книга Огюстена Тьерри «Повесть о меровингской эпохе». Она открыла мне, что король Артур, мой любимый герой, жил приблизительно в пятисотом году нашей эры, в период между упадком Римской империи и наступлением «варварских времен», причудливо расцвеченных моим воображением. Яркие, но от этого не теряющие своей неприглядности женские персонажи, такие как королева Френегонда или Брюнего, лишь приумножали вопросы, не дававшие покоя моему уму. Как могла исчезнуть великая цивилизация? При каких условиях происходило становление новой культуры, как зарождалась цивилизация средневекового Запада? Уже тогда я сомневался в том, что племена, заселившие христианскую Окситанию, были «варварскими» или «дикими». Действительно, вестготы оставили глубокий след в окситанском менталитете, а драгоценные предметы, найденные археологами, красноречиво говорят об их удивительной утонченной культуре, к сожалению непризнанной и презираемой. В периоде, столь мило названном англосаксами «темными временами», таилось свое темное очарование: в нем крылась разгадка души древних бретонцев, как бриттов-эмигрантов, так и тех, кто заселил армориканский полуостров ранее. Это было время короля Артура, являвшегося на самом деле военачальником, в то время как его рыцари были воинами, обладавшими, согласно легенде, волшебными способностями, — это делало их более похожими на богов, чем на бандитов, грабивших крепости. В эту «темную эпоху» на свет появился светлый миф о Граале, чье христианское одеяние не смогло утаить черты его языческого, германо-кельтского происхождения. Видимо, в силу увлечения средневековьем в мое сознание понемногу начали проникать эти странные, не поддающиеся проверке, но соблазнительные истории о возможном наследнике Меровингов, связанные с неким «секретом», расположенным неподалеку от Монсегюра и способным пошатнуть официальную историю западной цивилизации.
История всегда казалась мне искусным вымыслом, предназначенным для того, чтобы направлять социальную энергию в то или иное идеологическое русло. Выбор нужного «русла» — прерогатива тех, кого так упорно называют «элитой», хотя я дал бы иное определение: это всего-навсего люди, умело манипулирующие другими людьми. В своих книгах[1] я уже говорил о том, что для меня история является материализацией мифа, который, будучи неотъемлемой приметой человечества, все же равноценен небытию в силу своей нематериальной сути. Единственный способ доказать существование мифа — материализовать его, воплотить в определенную форму, что и делают люди в те или иные периоды времени: держа руку на пульсе общества, они ставят ему диагноз, оформляя его в виде социологического исследования. Я не поменял мнения. Я лишь сузил определение истории, пытаясь сделать его более понятным, более приспособленным к тем переменам, которым подверглась в нашем индустриальном универсалистском обществе система ценностей, долгое время считавшаяся непреложной, догматической — и, видимо, в силу этого бесполезной. История рождает героев тогда, когда в них нуждается. Но как бы ни менялась система ценностей, одно все же остается неизменным и неотъемлемым от человеческого существа: его свободная воля. Поэтому герой, каков бы он ни был, может повлиять на ход Истории. По дороге, ведущей к вершине, можно как подниматься, так и спускаться.
Экскурс в природу взаимоотношений мифа и истории был призван подвести читателя к мысли о том, насколько отличны историческое событие и рассказ о нем, даже в том случае, если историографы будут беспристрастными или благожелательно настроенными людьми. Миф, порождение нашего сознания, становится известным благодаря рассказу (эпосу, легенде, сказке), снабжающему его конкретными деталями. Однако то же самое можно сказать и об Истории: находясь de facto в прошлом, оставшемся лишь в нашей памяти (в мемуарах, письменных источниках, различного рода памятниках), история оказывается в том же положении, что и миф. Чтобы сделать ее конкретной и приемлемой для всеобщего понимания, нужно воплотить ее в событийное повествование, хронологическую таблицу или диаграмму, сделанную при помощи новейших способов обработки информации. Но материализация истории чревата тяжелыми последствиями: она ни в коей мере не защищает историка от ошибок. Она не отвечает на вопрос, насколько верны свидетельства прошлого, и не спасает от ловушки оценочного критерия, в которую легко может
